Отдайте мне ваших детей!

В ту же секунду двери, ведущие в фойе, распахиваются, и по проходу идет, что-то крича, амтсляйтер Бибов, в сопровождении ординарца и телохранителей. Резкие команды и топочущий звук сапог вынуждают чиновников из первого ряда поспешно опуститься на свои места; там они и сидят, пока Бибов, уперев руки в бока, оценивает ситуацию; потом он решительно поднимается на сцену, хватает все еще копошащегося на четвереньках председателя, заставляет его принять вертикальное положение и затянутой в перчатку рукой молниеносным движением отвешивает ему две пощечины.

Румковский, который, кажется, все еще не понимает, кто стоит перед ним, только тупо таращится на Бибова, и из уголков рта у него стекает слюна.

Бибов подбирает разбросанные по сцене дипломы и медали и сует их председателю; потом обхватывает его обеими руками, словно пытаясь удержать все вместе (дипломы, медали и самого председателя): слышно, как он говорит: «Да вы совсем старик, Румковский»; сидящие в переднем ряду тревожно навострили уши, им кажется, что он бормочет почти умиленно:

— Вы допотопный старик, Румковский. Вы решили, что можете купить власть и влияние, можете вить свои извращенные грязные гнезда у стен Высшей Власти, а потом продолжать растрачивать и присваивать, как много раз в истории делали люди вашего сорта и как вам свойственно поступать.

Но скажу вам: эти времена давно прошли. Эти времена auf ewig vorbei. Теперь — Entschlossenheit, Mut und Kompetenz.

Последние слова он говорит не Румковскому, он произносит их, обернувшись к публике. Его улыбка кажется понимающей и одновременно снисходительной.

Бибов определенно имеет успех: все (кроме госпожи Фукс, сидящей с расстроенным видом, и Регины Румковской, которая роется в сумочке, словно пытается и никак не может что-то в ней найти) вдруг начинают смеяться. Все в салоне — от высокопоставленных персон в первых рядах до сидящих позади бригадиров и наладчиков оборудования. Иные вскакивают и, подняв руки, начинают аплодировать и кричать «браво!», словно на незамысловатом представлении в варьете, и когда напряжение отпускает руки и ноги, к кричащим присоединяются другие и принимаются с облегчением — или набравшись храбрости — стучать ногами по полу, улюлюкать и вопить.

Но это не варьете. Крики какое-то время продолжаются, а потом люди осознают, что на сцене, обняв, как ребенка, старосту евреев и пожиная восхищение публики, стоит на самом-то деле господин амтсляйтер. Кто-то из оркестрантов, во всяком случае, сознает это в достаточной степени, чтобы понять: есть только один выход из этой потенциально опасной для жизни ситуации; он берет инициативу на себя, и раздаются первые звуки der Badenweilermarsch.

[21]

Vaterland, hör’ deiner Söhne Schwur:Nimmer zurück! Vorwärts den Blick!

Потом произошло непонятное. Предводительствуемые людьми нового времени, прежде всего Гертлером и Якубовичем (им обоим надоела затянувшаяся церемония награждения), Сановники направились в фойе, где был накрыт пышный Стол для Великолепного фуршета.

Этот самый Великолепный фуршет стал притчей во языцех еще до того, как был явлен миру. Не исключено, что он сделался событием более обсуждаемым и, так сказать, смачным, нежели сама выставка.

Откровенно говоря, власти разрешили принцессе Елене устроить этот фуршет только потому, что следовало предъявить продукты питания, которые производятся в гетто. Во всяком случае, там были колбаса и солонина со скотобоен гетто — к сожалению, не кошерные, но о кошерном мясе давно пришлось забыть; был хлеб из собственных пекарен; были даже конфеты и сдобное печенье с джемом, который производился на бывших консервных заводах Шломо Герцберга в Марысине. К угощению подавали красное вино в высоких бокалах. Вино привезли из Лицманштадта в качестве Geschenk’a от Бибова, но бокалы были из настоящего хрусталя, их расставили на зеркальных подносах так искусно, что гости, жадно потянувшиеся к блюдам, не могли не вспомнить золотые деньки, когда di sheine jidn сиживали, как все, в кафе на Пётрковской улице, кушали szarlotkę и пили чай или хорошее рейнское вино.

Председатель, казалось, пришел в себя после своих зажигательных речей и теперь ходил среди гостей, старательно сохраняя остатки былого достоинства.