Отдайте мне ваших детей!

Большинство из круга Якубовича и Гертлера сдержанно отворачивались при его приближении. Другие были не такими принципиальными. Вскоре и председатель собрал вокруг себя небольшую группку из мелких канцеляристов и секретарей суда, ждавших, когда с его губ сорвется благосклонное слово, слово, которое впоследствии могло обернуться повышением в должности; возможно, дело было в конкуренции — Якубович, Варшавский, Гертлер и Райнгольд собрали вокруг себя гораздо более плотные группы, — но председатель в тот вечер щедро раздавал обещания и уверения.

— Смотрите-ка, господин Шульц! — воскликнул он, увидев доктора Арношта Шульца с дочерью у дальнего конца стола. — Это, господа…

 — пояснил он остаткам свиты, которая неутомимо и боязливо следовала за ним по пятам. (После инцидента с медалями никто не решался хоть на секунду упустить его из виду.)

— Это профессор Шульц — aus Prag, nicht wahr?! — единственный из моих врачей, который не побоялся высказать мне свое искреннее мнение. Вы человек просвещенный, да, господин Шульц?

Вера Шульц хорошо запомнила этот первый и последний раз, когда она стояла лицом к лицу с королем гетто, самопровозглашенным распорядителем судеб сотен тысяч местных и приезжих евреев. «Автомат, — записала она потом в своем дневнике, — человек, глядя на которого не скажешь, что он живой, чей энергичный аллюр, громкие речи и внезапные, на первый взгляд совершенно сумбурные, жесты словно приводит в движение какой-то скрытый в его теле механизм. Лицо мертвое, бледное, распухшее; голос резкий, как паровозный свисток».

Несколько долгих минут председатель стоит, держа руку Веры Шульц в своей, словно завладел драгоценным предметом, с которым не знает, что делать. Вера замечает капли пота, появившиеся под зачесанной назад седой гривой.

— Но как… — начинает он, замолкает и снова начинает (с искренним на первый взгляд изумлением): — Как же выработаете такими руками?

Видимо, в этот момент и решило проявить себя то, что потом описали как «желудочное недомогание». Во всяком случае, позже поразительно тактично сообщалось о достойном сожаления инциденте, который произошел сразу после начала Великолепного фуршета.

Впоследствии мнения о причине «инцидента» разделились. Или мясобойни гетто окончательно истощили свои и без того ограниченные ресурсы мясных продуктов и, чтобы произвести необходимое количество колбас, пустили в ход второсортное мясо, которое обычно зарывали уже при поступлении на станцию Радогощ. Или же обещанная Управлением гетто дополнительная партия gut gehacktes Fleisch на деле оказалась испорченной кониной, какую всегда поставляли немцы и которая воняла на несколько миль, когда ее привозили — бледно-зеленую и разложившуюся до такой степени, что при разгрузке она почти стекала из вагонов в тележки. Но на этот раз ответственные за распределение мяса не решились доложить о второсортности товара из страха «испортить мероприятие» (как это потом сформулировали). И вот готовые колбасы доставили на фуршет — жирные, кислые и ломкие от соды и дрожжей под скользкими шкурками из кишок!

А может быть — и так думали большинство, — сало на этом фуршете вдруг подали в таком неожиданном количестве, что не выдержали даже изрядно промасленные потроха начальства; к тому же все приглашенные на фуршет понимали: событие такого уровня, вероятно, в истории гетто не повторится, так что надо наедаться сейчас, пока есть возможность и колбаса лежит, такая вкусная, розовая и всем довольная под блестящим светлым жирком! Уже около полуночи первые разодетые сановники, шатаясь, потянулись по направлению к внутреннему двору, где они, согнувшись, прислонялись к запачканным сажей кирпичным стенам и их рвало. Люди потерянно блуждали по фойе. Кто-то укрывался за большим фуршетным столом или за оставшимися стульями и столами; телохранителей Гертлера, заполнивших кухню и буфетную, безудержно рвало во все подряд — в ведра и лари, даже в кастрюли и сервировочные блюда с остатками колбасы, которую не успели съесть.