Отдайте мне ваших детей!

Две комнаты. В одной спал председатель; предполагалось, что там же будет спать Регина. Но Регина редко ночевала здесь. С тех пор как пропал ее обожаемый брат, она или пребывала в своей «квартире» на Згерской, куда больше никому не было доступа, или сидела, бледная и безразличная ко всему, за столом у окна во второй комнате, которая была для всех комнатой госпожи Румковской, хотя Регина отказывалась перевезти туда хоть что-нибудь из своих вещей. Она отказывалась даже спать в кровати, которую председатель с неохотой, но согласился там поставить. Чаще всего дверь в эту комнату была заперта. Выходя оттуда время от времени, Регина словно ступала на театральную сцену. Она широко улыбалась и рассеянно переставляла вещи. Когда с ней кто-нибудь заговаривал — обычно это бывала домработница, госпожа Кожмар, — Регина вопросительно смотрела на говорящего, стараясь, чтобы страдание не отражалось на ее лице, или притворно смеялась.

Но была еще третья комната, расположенная между комнатами председателя и Регины. Станислав так и не понял до конца, была ли она настоящей комнатой или

становилась ею, когда того желал господин презес.

Время от времени председатель заходил с ним туда. Тогда Станислав понимал: то, что с виду казалось тесным проходом, на деле оказывалось довольно большим пространством.

Большим и тесным одновременно — загроможденным огромным количеством старой облезлой мебели, которой никогда не пользовались. В окно просачивалось нечто, что могло бы быть светом, если бы не липкие от грязи шторы. Настоящего воздуха здесь тоже не было. Сташек пробовал дышать, но с каждым вдохом в глотку словно заталкивали толстый вонючий носок. Он жмурился, и кроме зловония оставалось только воркование и хрупкое хлопанье голубиных крыльев, когда птицы взлетали со стеклянной крыши дворика, а еще — страшный и льстивый отцовский голос, который склонялся к нему и говорил с тем же зловонием, что исходило от мебели, — странная смесь голубиного помета, гниющего дерева, застарелого, въевшегося сигаретного дыма и той особой мастики, которой госпожа Кожмар регулярно натирала двери шкафов и ручки кресел:

— Это место лишь наше с тобой; священное место:

давай устроим его поудобнее!

~~~

Все говорили, что он теперь Румковский. Принцесса Елена это говорила, и господин Таузендгельд, и госпожа Фукс, и привратник, и Фиде Шайн, который ежедневно являлся минута в минуту со взглядом, пустым от голода. И человек, которого все называли его благодетелем, — господин Моше Каро.

Но ничто не могло заставить его думать о себе как о Румковском. Сам он всегда называл себя Станиславом Штайном, хоть и не слишком хорошо помнил родителей. Помнил только, что мать заплетала волосы в две длинные косы и что косы эти были такими тугими, что сверху можно было рассмотреть белую кожу на голове. Именно это он и делал, когда мать велела ему стоять перед ней прямо и неподвижно, пока она пришивала ему на курточку желтую звезду. Потом надо было повернуться, чтобы мать пришила такую же звезду на спину. Он помнил, как пахли ее волосы. Свежо и мягко, теплый пряный аромат, свойственный только ей. Ни у кого больше нет такого запаха.

В семье было семеро детей, и всем следовало пришить звезды.

В Зеленом доме у него постоянно спрашивали, что он помнит из своей жизни до гетто, но он не мог ответить. Как будто сами попытки вспомнить прогоняли то, что каким-то образом еще оставалось в памяти.

Немцы. Их он помнил. И стыд — как он собачонкой бежал рядом с первыми машинами колонны и смеялся тому, как весело поблескивает тусклая сталь на броне и солдатских касках; и как Кшиштоф Кольман, кантор из синагоги, схватил его за шею и, шлепнув по заду, отправил домой.

Потом немецкие солдаты подняли кантора на высокий толстый каштан перед костелом — каштан, кора которого за годы так истерлась, что просвечивало обнаженное белое тело дерева; сначала Сташек подумал, что господина Кольмана наказали за то, что тот отшлепал его. Когда прибежала госпожа Кольман и стала умолять снять мужа с дерева, немцы пошли в его магазин и вернулись оттуда с молотком и гвоздями. Они приставили к дереву лестницу; один из солдат забрался на нее, пристроил обе руки господина Кольмана к веткам и разогнул ему пальцы так, чтобы можно было забить гвозди в ладони. Потом они оставили его висеть там.

И все время Сташек слышал слова матери — то крик, то хриплый шепот:

— Мои дети крещеные, мои дети крещеные, мои дети крещеные…