Отель Трансильвания

– Но это же ересь, – спокойно, без осуждения произнесла Мадлен.

– Это истина.

Сен-Жермен смотрел в глаза девушки и видел, как здравый смысл борется в ней с затверженными постулатами. В одном он был совершенно уверен: она выслушает его.

– Поверьте мне хотя бы ради себя самой. Есть люди, взывающие к темной стороне силы, и они приносят в мир много горя.

– Что ж, им суждено провести вечность в аду, – быстро произнесла Мадлен и с довольным видом переменила позу.

– Что вы можете знать о вечности? – вскинулся вдруг граф, но глаза его были печальны, и резкость не оскорбила.

– В Париже есть люди, – продолжил он другим тоном, – которые собираются пробудить темную сторону силы. Они готовятся провести два действа – одно в канун Дня всех святых, другое – в день зимнего солнцестояния. И в том и в другом случае они намерены пролить кровь и уже наметили первую жертву. Но со второй жертвой у них еще не все решено. Закон, которому они подчиняются, требует, чтобы это была невинная девушка. Им нужна девственница, Мадлен, – ее плоть, ее кровь, – и теперь они ее ищут.

«Вот ведь глупости», – подумалось вдруг Мадлен, хотя сердце ее стукнуло с перебоем.

– Ваша тетушка говорила мне, что в чем-то подобном был замешан когда-то и ваш отец. Он входил в окружение некоего Сен-Себастьяна. Сен-Себастьян вернулся, он здесь. Он опять собирает свой тайный кружок. Ему помогают Боврэ и другие. Одно жертвоприношение, жуткое, но без большого пролития крови – менее, по их меркам, значительное, они уже совершили и стали сильнее. Мне бы не хотелось пугать вас, Мадлен, но вы ни в коем случае не должны приближаться к приспешникам Сен-Себастьяна. Между прочим, в число их входит и Шатороз.

– Шатороз? – вздернула подбородок Мадлен. – Он всего лишь глуповатый напыщенный щеголь.

– В вас говорит голос вашего разума, но не души. Слушайте голос души – он важнее.

Мадлен смущенно и вопросительно взглянула на графа.

– Ваша душа подобна клинку – отточенному, сияющему, рассекающему покровы лжи и отверзающему дорогу к правде. Никогда не поддавайтесь сомнению, когда слышите этот голос, Мадлен!

– Я слышу его и сейчас, – прошептала Мадлен, но граф лишь пожал плечами.

– Скажите, – произнес он, отвернувшись к камину, – что вы чувствовали, когда говорили с этим хлыщом?

Мадлен вспомнила ужимки маркиза и содрогнулась, удивляясь силе охватившего ее отвращения.

– Я ощущала себя цветком, к которому подползает огромный червяк.

– Вот истина, – выдохнул Сен-Жермен.

– Но он же ничтожество, – возразила она не столько графу, сколько себе. – Он же ни на что не способен…

– Не надо недооценивать их, дитя. Общение с ними – путь к падению, к гибели.

– Но… вы? – спросила Мадлен, опустив голову и сосредоточенно изучая свои ладони. – Какое вам дело до того, что может со мной случиться?

Сен-Жермен отвернулся, не смея взглянуть в ее лицо, где начинало светиться понимание.

– Это не важно.

– Если вы не скажете, я попробую догадаться сама.

Взгляды встретились, граф сделал шаг.

– Ваша жизнь так ужасающе коротка, что мне не вынести, если хотя бы один ее миг будет потерян.

Мадлен встала, от ее щек отхлынула кровь.

– Сен-Жермен!

С тихим смешком граф отступил. Глаза его помрачнели.

– О, не пугайтесь. Я мог бы сломить ваше сопротивление, но подобные методы добиваться желаемого давно мне претят. Больше тысячи лет мне не приходилось принуждать женщину… и уж во всяком случае, не в общепринятом смысле.

В маленькой комнате стало вдруг очень тихо. Свечи в семи канделябрах покойно мерцали.

– Больше тысячи лет? – Мадлен хотелось недоверчиво хмыкнуть, но звук застрял в горле. – А сколько же вам на деле?

– Я не помню, – ответил Сен-Жермен, опять отворачиваясь. – Когда в Риме правил Цезарь, я был уже стар. Я беседовал с Аристотелем. Эхнатон восхищался статуей Нефертити, которую я изваял. Ныне столица его в руинах, но я бродил по ее улицам, когда она была еще молода.

– Как же случилось, что вы не умерли? – спросила Мадлен, чувствуя, что ладони ее холодеют.

– Я умер однажды… очень давно. Смерть необъятней, чем жизнь. И потому жизнь ценней, ибо она мимолетна.

Глаза Мадлен налились слезами. В голосе Сен-Жермена слышалась такая пронзительная тоска, что сердце ее разрывалось от жалости.

– О, только не надо меня жалеть! Я шел к осознанию истинных ценностей очень непросто. Временами мой разум погружался во тьму, и я купался в крови. Я искал жестокости, войн. Я с омерзением вспоминаю римские игрища. А позднее, вернувшись на родину, я отнимал у людей жизнь из, как это принято говорить, патриотических побуждений.

Сен-Жермен быстро взглянул на девушку.

– Как видите, мои нынешние прозрения оплачены дорогой ценой.

– Неужели бессмертие несет в себе столько печали? – прошептала она.

– Я не бессмертен. Эликсир жизни, – добавил он, прикасаясь к пламенеющему у горла рубину, – восстанавливает мои силы и не дает умереть.

– Вы прожили столько столетий и все же беспокоитесь обо мне. Почему? – спросила девушка тихо. Ответ был не нужен. Она его знала.

– Потому что вы стали мне дороги, – так же тихо ответил он.