Отец Иоанн Кронштадтский

Я стоял на одном месте. Проходящие мимо меня ряды только заканчивали пение начальных слов «Трисвятого», как подходящие новые ряды начинали пение тех же слов. Так на том пространстве, где я стоял, бесконечное число раз повторялось «Святый, Святый, Святый».

Зрелище было внушительное. Высокая колесница блестела серебром. Духовенство также было одето в белые ризы. Развевались блестящие хоругви. Таким образом, о.Иоанн и в могилу сходил таким же светлым, каким появлялся живым среди людей.

Записки почти неверующего

«1894 года, кажется – 4 июля, о.Иоанн был в моем родном городе. Слух о том, что о.Иоанн приедет к ночи в Симбирск, распространился в городе около 4–5 часов вечера. Почти тотчас началось паломничество: шли поодиночке, кучками, целыми толпами. К 6 часам подгорье было запружено народом. Часов в 7 получили известие, что о.Иоанн приедет часам к 12; но народ не расходился, а прибывал. В 12 часов показался «Отважный» вместе с симбирским пароходом «Энергичный», на котором симбирская знать встречала о.Иоанна.

Народ встретил пароход с огромным энтузиазмом. Подгорье напоминало Пасхальную ночь: загорелись костры; народ, возбужденный и радостный, готов был целоваться с первым встречным. Когда пароход пристал к пристани, толпа странно смолкла: ждали! Можно было слышать биение собственного сердца.

Тихо, тихо. Отец Иоанн не захотел выйти с парохода и, приветствуя собравшихся, заявил, что будет завтра служить обедню; благословил народ и ушел в свою каюту. Народ стал расходиться по домам; но многие остались ночевать.

Что это была за ночь! Мне она памятна и доселе... Народ расположился на ночлег на берегу. Число костров увеличивалось. Многие улеглись спать; но многие решились бодрствовать всю ночь. Им казалось, что в канун такого светлого дня нельзя спать.

И оригинально свято было это «всенощное бдение». Кто-то тихонько запел «Святый Боже». Около певца собрались добровольцы, целый хор. Пели тихо, точно боясь разогнать очарование молчаливой ночи. После «Трисвятого» запели «Достойно» и начали какие-то мелодические канты.

Одна группа расположилась так, чтобы видеть отъехавший пароход; и без слов смотрела молитвенно – если можно так сказать – на светлую точку в каюте батюшки... Огонек погас; но группа смотрела... Темно; но все еще чудилось, что оттуда светится: не верилось, что там, где о.Иоанн, может быть темно. Было около 3 часов утра, когда я, утомившийся за день, забылся. И перед сном все время доносились до меня тихое пение.

В 6 часов толпа была уже на ногах. Отец Иоанн вышел из своей каюты и стал спускаться по мостику. Народ двинулся туда. Плакали, хватались за его рясу. Какая-то мать поднесла ребенка лет двух. Отец Иоанн быстро схватил его на руки, благословил, поцеловал и отдал назад. Меня охватило движение толпы. Я вместе с ней бросился туда же, хотя в это время я стоял дальше, чем на распутьях веры и неверия: вера была глубоко подорвана, почти вытравлена систематическим чтением в направлении отрицательном.

И вот я увидел «его», окруженного народом...

Глаза людей смотрели на него; и в них были видны радость, восторг и умиление.

Слезы явились у многих. Что это было? Будто нашли они что-то знакомое, родное, но до сих пор затаенное на дне души каждого: не в себе нашли, в другом – но это все равно.

Почувствовали они, что может быть человек прекрасен; и есть такой человек. И вот он стоит пред вами! И все, что было прекрасного, все это поднялось у них; и они облили свой идеал слезами восторга и радости. Отец Иоанн стал говорить...

Утверждают, будто теперь не повторяются в Церкви нашей евангельские сцены. Нет! Это несомненно была евангельская сцена. Он говорит искренно и просто о том, что рад видеть нас, что желает нам всего лучшего; и счастлив, видя, что мы веруем в Бога и Христа Его. Народ замер. Глаза блестели от слез – добрых, блаженных, счастливых.

Если бы напряженность веры и святой радости взвешивались, я думаю – этот момент был бы показателем великой веры нашего города! Если бы в ту минуту о.Иоанн сказал этим людям, чтобы они оставили все и пошли за ним, – я убежден – многие бы пошли... Таких слов не было сказано; но ясно, что, – прикоснувшись краем, только краем к святому и праведному, – эти люди стали оживать.

И вот тогда-то и я ожил...

Этот взгляд, эта речь, это народ слушающий – были для меня главным доводом в пользу Бога и христианства, в пользу жизни вообще и жизни в Церкви.

Пришел служитель Христов, овеянный правдой Божией; и в людях заговорил прекрасный и благой дух Христов; и неведающим открылся Бог.

Случайно или нет, – сказать не смею, – меня коснулись руки о.Иоанна; и я услышал его голос:

– Бедный!

А не ручаюсь даже, ко мне ли относились эти слова. Да это и не было важно. Прикосновение о.Иоанна говорило то же: в нем были жалость и успокоение.

Толпа оттиснула меня в сторону. В тумане я не видел, что было дальше. А когда я очнулся, о.Иоанна уже не было... Не было «тумана» (в душе), сияло яркое солнце...