Отец смотрит на запад

Те гости, что еще не успели поздравить молодых, хихикали и перешептывались. Аманбеке смотрела сквозь них, стараясь не зацепиться глазами за чей-нибудь сочувствующий взгляд. Она следила, как старики утиной походкой возвращаются к дастархану, держась за стенку и оставляя на свежей побелке жирные следы рук. Не пытаясь больше никого усадить, Аманбеке тяжело плюхнулась рядом с остывшим самоваром и налила себе коньяка в кисайку. Быстро поднесла ко рту и, не дожидаясь других, залпом опрокинула. Желудок неприятно обожгло. Схватила баурсак, обмакнула в растаявшее желтое масло и отправила в рот.

Тулин отпустил домбриста, и гостей больше никто не представлял, они сами брали слово, поздравляли молодых и как бы нехотя передавали деньги Булату. Некоторые и вовсе, не особо прячась, запускали пальцы в собственные конверты и отщипывали несколько купюр.

Серикбай тоже вернулся к застолью. Перед ним стояло блюдо с нетронутым мясом, он наклонился к дастархану и шутливо заглянул в глазницу барана.

Потом дотянулся до кисайки с коньяком.

– Как ты это пьешь? – спросила Аманбеке и поморщилась.

– А вот эту выпью и больше не буду, – с ухмылкой ответил брат.

Она не поверила, но Серикбай и правда быстро всосал коньяк, занюхал баурсаком и засобирался домой. Аманбеке не хотела его отпускать. Булат еще не передал ей подаренные деньги, но она уже примерно посчитала, что на раздачу долгов не хватит и теперь вся надежда на заначки брата.

Он как будто почувствовал, что у сестры на душе, и посмотрел на нее так, как смотрел в детстве. Аманбеке поежилась и знакомо сжала кулаки.

В детстве она всегда так делала. Тощая маленькая Аманушка носилась с пацанами. Ей нравилось, как мальчишки дергали ее за просмоленные косы и как щурились, когда солнце отражалось в золотых сережках с голубыми камешками «кошачий глаз». Позже она стала украдкой от матери таскать из шкатулки нарядные тяжелые кольца. Ей казалось, что драгоценности делают ей красивее и взрослее. Правда, перстни были велики, и, чтобы их не потерять, она сжимала кулаки.

Тогда они еще были дружны с братом, но чем старше становилась Аманбеке, тем больше времени ее заставляли проводить на кухне. Сначала мать лишила ее беготни с мальчишками, потому что нужно было учиться готовить, а затем отец перестал брать с собой на скачки, отговариваясь тем, что бока любимого жеребца сделали ноги дочери кривыми.

«Кто ее с такими кривыми ногами замуж возьмет?»

Аманбеке лила злые слезы и при удобном случае старалась пихнуть брата за то, что у него больше свободы.

– Пора по домам! Да и молодых надо оставить наедине, – громко произнес Серикбай, выныривая из воспоминаний.

Аманбеке тряхнула головой и вручила брату пакет с саркытэм.

Гости стали собираться вслед за Серикбаем. Они сметали с дастархана в целлофановые мешочки все, что не успели доесть, расцеловывали Аманбеке и оставляли ее наедине с горой жирной посуды. Когда Булат вручил ей конверт с блокнотом и вышел вместе с Тулином во двор, Аманбеке резко выдернула провод самовара из розетки. Электрическая дрожь будто ударила под лопаткой. Она посмотрела на свои костлявые руки в толстых венах и вспомнила предсказания косточек.

– А не свою ли смерть я видела?

Серикбай шел к дому, пошатываясь. Путь от Аманбеке до трехэтажки лежал через детскую площадку, построенную к юбилею поселка. Высокая металлическая горка, скрипучие качели с боковинами в виде мультяшных персонажей и песочница с какими-то поломанными игрушками.

Гравий под ногами казался ему рассыпанной гречкой. Ночной воздух вместо свежей прохлады обдувал точно мясным ветром. Сам он тоже пропах едой. Серикбай чертыхнулся, вспомнив, что Аманбеке всучила ему пакет с кусками казы и куртом. Он присел на низенькую детскую лавочку – с боковины качелей на него глядел волк из «Ну, погоди!», и белые полосы его тельняшки казались ребрами. Серикбай огляделся, нет ли поблизости бездомных собак.

Никого.

Он заглянул в пакет и, выудив оттуда белый комок сухого творога, вцепился в него зубами. Сам удивился, как хрустко у него вышло, и улыбнулся. Его дети любили есть курт. Они суетились вокруг Наины и Аманбеке, когда те развешивали марлевые мешочки с творогом на ветвях старой яблони. А когда лакомство было готово, Маратик присасывался к нему и вкусно причмокивал, от соли его губы распухали и лицо, без того кукольное, делалось еще милее. Катя грызла на манер собаки, как он сейчас.

Стали всплывать образы. Катя грызет курт, Катя смотрит на него глазами побитой собаки – в тот день, когда ушла Наина. И он не выдерживает этого взгляда и уходит из дома. Возвращается в надежде застать ее спящую, а она снова, как щенок, вертится радостно вокруг него, стягивает с отца грязные сапоги, чтобы он, еле стоящий на ногах, не прошел в них в комнату и не плюхнулся спать так. Наутро находит на кухне тарелку с остывшим вчерашним ужином, который дочь грела, пока он храпел в зале.

Ему приходит в голову страшная мысль, что никогда он дочь свою не любил.