Отец. Жизнь Льва Толстого

«Сегодня приехал из Крапивны. Я ездил туда по вызову в присяжные. Я приехал в 3‑м часу. Заседание уже началось, и на меня наложили штраф в 100 рублей. Когда меня вызвали, я сказал, что не могу быть присяжным. Спросили: Почему? Я сказал: По моим религиозным убеждениям. Потом и другой раз спросили: решительно ли я отказываюсь. Я сказал, что никак не могу. И ушел. Все было очень дружелюбно. Нынче, вероятно, наложат еще 200 рублей, и не знаю, кончится ли все этим. Я думаю, что — да. В том, что я именно не мог поступить иначе, я уверен, что ты не сомневаешься. Но, пожалуйста, не сердись на меня за то, что я не сказал тебе, что я был назначен присяжным. Я бы тебе сказал, если бы ты спросила или пришлось; но нарочно говорить тебе мне не хотелось. Ты бы волновалась, меня бы встревожила, а я и так тревожился и всеми силами себя успокаивал».

Софья Андреевна не рассердилась. Беспокойство, нежная любовь сквозят в ее письме мужу от 30 сентября:

«Сейчас получила твое письмо, — писала она. — Думаю, что это до тебя не дойдет, ты видно скоро приедешь. Дай–то Бог. Все дело с присяжными меня все–таки ужасно встревожило. Я хотела было идти к Феде Перфильеву спросить, что могут с тобой за это сделать, и побоялась, что тебе это не понравится. Но не получая ответа на телеграмму, начинаю беспокоиться: не схватили ли тебя.

Сколько горя еще будет впереди! И как ты мог скрывать что–нибудь от меня? Это меня огорчило. Может быть, я сама бы с тобой поехала. А теперь думаю, авось ты скоро приедешь. Если только штраф, то куда ни шло. А если судить будут, — то плохо дело. Я не знаю, что сделала бы я на твоем месте. Уже горячности молодой во имя какой–нибудь истины — у меня, я думаю, не нашлось бы. Больше всего я думаю, я бы думала о том, чтобы никого слишком не огорчать. Пишу ужасно несвязно, я еще не переварила всего, что в твоем письме; а кроме того малыши, Костенька, дети, шум — все это действует одуряюще. Миша обслюнявил и смял все письмо, пока я учила читать Дрюшу.

Прощай, до свиданья скоро, надеюсь. Хоть бы все кончилось благополучно. Целую тебя.

Соня».

С какой радостью и благодарностью Толстой ловил каждое выражение понимания и сочувствия жены.

«Сейчас получил с Козловки твои два письма и телеграмму; — прекрасные два письма, — писал он ей в ответ 30 сентября. — По обоим вижу, что ты в том хорошем, любимом мною духе, в котором я тебя оставил, и в котором ты, с маленькими перерывами, уже давно, — Письмо это читай одна. Никогда так, как теперь, не думал о тебе, так много, хорошо и совершенно чисто. Со всех сторон ты мне мила».

И хотя внутреннее расхождение казалось неминуемо, но глубокая привязанность друг к другу, любовь к детям порождали в обоих надежду, что вот, вот что–то переменится и жизнь пойдет по–настоящему.

Но надежде этой не суждено было осуществиться.

ГЛАВА ХХХVIII. «В КАКУЮ СТОРОНУ ИДТИ»

Осенью 1883 года Толстой познакомился с Владимиром Григорьевичем Чертковым.

Чертков происходил из очень богатой, аристократической, либеральной семьи. Достаточно было взглянуть на этого красивого, стройного человека, на гордую постановку его головы, громадные, выпуклые, холодные глаза, нос с небольшой горбинкой, чтобы понять, как он был избалован судьбой, как он привык играть роль и властвовать над людьми. Когда Чертков, в блестящем мундире конногвардейского полка, появлялся на придворных балах — дамы сходили по нем с ума, и чем холоднее и равнодушнее относился к ним Чертков, тем больше он имел успеха. Рассказывали, что одна из особ царской семьи на придворном балу подошла к нему во время вальса и положила руку к нему на плечо, желая с ним танцовать. Чертков вежливо поклонился и сказал, что он не танцует. Это было неслыханной дерзостью, придворные пришли в ужас, а светские кумушки с восторгом передавали друг другу о смелой выходке молодого офицера.

Чертков был остроумен. Он с самым серьезным и невозмутимым видом рассказывал анекдоты и шутил, в то время как все кругом покатывались от смеха. Он прекрасно говорил по–французски, по–немецки, а по–английски как настоящий англичанин, с несколько преувеличенным британским акцентом, но по–русски, как многие аристократы, воспитанные на европейских языках, говорил плохо, с ярко выраженным иностранным акцентом.

В 1879 году Чертков хотел выйти в отставку, но отец его, Григорий Иванович, всю жизнь служивший при дворе, сначала как флигель–адъютант при императоре Николае I, а затем как генерал–адъютант при императорах Александре II и Александре III, и мечтавший о том, что сын его сделает блестящую карьеру при дворе, уговорил его взять отпуск и уехать в Англию на год. Чертков с детства знал императора Александра II, который запросто бывал у его матери, и убийство его сильно на него подействовало. Несмотря, однако, на противодействие отца, Чертков в 1881 году ушел в отставку и решил коренным образом изменить свою жизнь.