Отец. Жизнь Льва Толстого

«Милый и дорогой Лев Николаевич! — писал он. — Долго Вам не писал, ибо был и есмь, говоря прямо, на смертном одре. Выздороветь я не могу, и думать об этом нечего. Пишу же я Вам, собственно, чтобы сказать Вам, как я был рад быть Вашим современником, и чтобы выразить Вам мою последнюю искреннюю просьбу. Друг мой, вернитесь к литературной деятельности! Ведь этот дар Вам оттуда же, откуда все другое. Ах, как я был бы счастлив, если б мог подумать, что просьба моя так на Вас подействует!… Я же человек конченный, доктора даже не знают, как назвать мой недуг nevralgie stomacale goutteuse[81]

Ни ходить, ни есть, ни спать, да что! Скучно даже повторять все это! Друг мой, великий писатель русской земли, внемлите моей просьбе! Дайте мне знать, если Вы получите эту бумажку, и позвольте еще раз крепко, крепко обнять Вас, Вашу жену, всех Ваших, не могу больше, устал».

22 августа 1883 года Тургенева не стало. Отошли в вечность все столпы русской литературы того времени, Толстой остался в одиночестве.

Из уважения ли к памяти Тургенева или желая оказать ему последнюю дань, но Толстой стал перечитывать сочинения Тургенева, и когда поднялся вопрос о вечере его памяти, Толстой охотно согласился принять в нем участие. Но правительство испугалось, что Толстой выступит с слишком вольнодумной речью. Московский генерал–губернатор, кн. В. А. Долгоруков, вызвав к себе председателя Общества Любителей Российской Словесности, С. А. Юрьева, приказал ему «под благовидным предлогом» объявить заседание общества, посвященное памяти Тургенева, «отложенным на неопределенное время».

Жизнь в городе становилась все более и более невыносимой Толстому.

«Опять в Москве, — писал он в дневнике 22 декабря 1882 года. — Опять пережил муки душевные, ужасные. Больше месяца. Но не бесплодные. Если любишь Бога, добро (кажется, я начинаю любить его), любишь, т. е. живешь им — счастье в нем, жизнь в нем видишь, то видишь и то, что тело мешает добру истинному».

Спотыкаясь, порой изнемогая, уступами шел он, нащупывая путь, по мере продвижения то охваченный внутренней одухотворенной радостью, то впадая в отчаяние. В один из таких мрачных периодов Толстой написал письмо писателю Энгельгардту. Толстой прочел его статью и нашел в ней многое, о чем он сам, не переставая, думал. Это письмо — исповедь.

«…Вы не можете и представить себе, до какой степени я одинок, до какой степени то, что есть настоящий «я», презираемо всеми окружающими меня… Если я знаю дорогу домой и иду по ней пьяный, шатаясь из стороны в сторону, то неужели от этого не верен путь, по которому я иду? Если не верен, покажите мне другой, если я сбиваюсь и шатаюсь, помогите мне, поддержите меня на настоящем пути, как я готов поддержать вас, а не сбивайте меня, не радуйтесь тому, что я сбился, не кричите с восторгом: вон он! говорит, что идет домой, а сам лезет в болото. Да, не радуйтесь же этому, а помогите мне, поддержите меня. Ведь вы не черти из болота, а тоже люди, идущие домой. Ведь я один и ведь я не могу желать идти в болото. Помогите мне, у меня сердце разрывается от отчаяния, что мы все заблудились, и, когда я бьюсь всеми силами, вы, при каждом отклонении, вместо того, чтобы пожалеть себя и меня, суете меня и с восторгом кричите: смотрите, с нами вместе в болото…»

23 апреля 1883 года сгорела почти вся деревня Ясная Поляна. Толстой был в это время в Ясной Поляне, куда, с приближением весны, его неудержимо потянуло из города. Пожары — одно из самых страшных явлений в русских деревнях. Воды, пожарных дружин нет. В каждой деревне на 75 – 100 дворов, два, три колодца, из которых вода черпается деревянной бадьей журавлем или канатом, намотанном на колесо, которое крутят ручным способом. Удержать пожар, если загорится один дом, почти невозможно; он распространяется с молниеносной быстротой по соломенным крышам, плетневым заборам и дворам, перекидываясь от одной бревенчатой избы к другой. Плачут дети, голосят бабы, мычит выгнанная со дворов скотина… Закопченные, измазанные сажей мужики, с выражением терпеливого страданья на лицах, выволакивают последний скарб из занявшихся домов, баграми растаскивают горящие бревна. Час тому назад это было жилище, дававшее кров целой семье… Теперь сгорело все, деваться некуда… Порядка нет, люди мечутся, кричат, ругаются. На фоне ярко пылающего костра домов фигуры людей кажутся особенно темными. Толстой среди них. Он старается навести порядок, приехали бочки с барского двора, пришли помогать рабочие. То тут, то там мелькает высокая, широкоплечая фигура Толстого. Он дает распоряжения, сам заливает ведрами огонь. Но остановить разбушевавшее пламя нельзя.

«Очень жалко мужиков, — писал он жене в Москву. — Трудно представить себе все, что они перенесли и еще перенесут. Весь хлеб сгорел. Если на деньги счесть потерю, то это больше 10 тысяч. Страховых будет тысячи две, а остальное все надо вновь заводить нищим, и заводить все то, что нужно необходимо только для того, чтобы не помереть с семьями с холоду и голоду».

И в тот же день он снова писал Софье Андреевне: