Откровение по улице Огнева, дом двадцать шесть (СИ)

— В том-то и суть, Александр, мародёры и воры ищут запрятанные сокровища.

Я стащил с себя маску, оставил её на шее, дозиметр Славы больше не пикал. Вот я и оказался в месте, которым бредил столько времени. Я даже, кажется, понял, почему дед не желал возвращаться сюда мыслями. Он бросил жильё и на протяжении тридцати лет со стороны наблюдал, как его дом, его вещи, даже серые обои, застелившие пол, становились достоянием общественности. Кому из нас будет приятно, если к нему в дом пожалуют толпы зевак любоваться разрушениями и горем?

— Мы ещё не посмотрели всю квартиру, верно?

Не дождавшись ответа, я вышел из комнаты, толкнув следующую дверь. В помещении ровно посередине, как будто специально измерив расстояние от стен, кто-то сгрузил кучу детской обуви, красные туфельки, белые босоножки, сапожки с мехом. И я так и застыл на пороге, не зная, что делать дальше. Меньше всего ты ожидаешь увидеть детские вещи в квартире деда-холостяка.

— Слава, иди-ка сюда! — позвал я. Тишина, прерываемая мерным скрипом окна на кухне, нагоняла на меня жуть.

— Что случилось?

Он вынырнул из-за двери, и я махнул в сторону моей находки.

— Мог кто-то, не знаю, принести вещи сюда специально?

— Теоретически всё возможно, но зачем?

— Вот и я не знаю, зачем. Но у моего деда была только одна дочь. И когда бабушка Света от него уходила, она забрала все детские вещи.

Слава пожал плечами, держа руки на поясе.

— Есть… предметы, которые сталкеры носят с места на место, — косо улыбнулся он. — Но я не слышал, чтобы кто-то переносил обувь.

— Ладно. Да, это было бы чертовски странно. И даже крипово.

Оставалась только кухня.

Я на цыпочках пробрался туда, стараясь не наступать на разломанную пластмассовую полку, скорее всего, из холодильника. На кухне меня ждало, наверное, наиболее сильное потрясение. Зайдя внутрь, я уставился на дерево, которое, по первому впечатлению, вросло в стену. Поморгав пару секунд, я различил основание ветки в окне.

Каштан разросся и стал частью кухонного интерьера. Кроме него здесь валялась электрическая плита. Перевёрнутая и ржавая. Не особо хотел её касаться. Я даже подумывал остановить Славу, который обошёл меня и заглянул внутрь металлического ящика.

И я точно не ожидал, что он удивлённо приподнимет брови.

— Что там? — я чуть подался вперёд, но все ещё держался рукой за косяк двери.

Слава протянул руку внутрь печки и показал стопку бумаг. Желтые газеты, тетради, наверное, учеников из восемьдесят шестого. И свернутые письма без конвертов.

— Может быть, они адресованы тебе, то есть потомку?

Я приоткрыл рот, вытаращившись на стопку в руках у Славы.

Неужели он обнаружил письма, в которых дед описал произошедшее? Да, оставить их было бы логично. Так, я призвал себя успокоиться и перестать гадать. Я даже шага не сделал. Оцепенел. Если бы Слава не заглянул в духовку, я бы ушёл отсюда ни с чем. Вместо того, чтобы выхватить у него письма, я обнял его самого, прижав протянутую руку со стопкой к его груди. Письма никуда не денутся. Не теперь. И благодарить надо Славу. Моего гида!

Он от неожиданности оступился, раскрошив под подошвой стекло.

Но я продолжал жаться ближе, сцепив руки на спине.

— М-м-м, Саша? — тихо позвал Слава. — У тебя всё хорошо?

Я сделал шаг назад, не отрывая рук от его плеч.

— Конечно! Все прекрасно. Но как удачно ты заглянул в ту печку, потому что я туда заглядывать не собирался. То есть я мог облажаться, хотя вот они письма… А я припёрся сюда ради них, но если бы не ты… Одним словом, спасибо!

— Я понял и… Принимаю твою благодарность, только отпусти, — он хлопнул меня по запястью и отстранился, после того, как я ослабил хватку.

— Да, конечно.

На бледных щеках Славы проступил румянец, я заметил это, забирая у него письма.

— Но ты не имеешь права вывозить их из зоны. Так что… придётся читать здесь.

Я присел на подоконник, положил стопку рядом, оставив в руках одно письмо. Я посчитал до трёх, прежде чем углубиться в историю. На бумаге остались разводы, грязь и пятно от жирной еды. Развернув его, я тут же узнал почерк деда, прочитал первую строчку и нервно рассмеялся.

«Дорогая, Люба»?

— Оно адресовано... Не мне, — произнес я вслух.

— А кому?

— Любе, — вяло ответил я. Мой взгляд скользил по исписанному листку. «Ни дня без тебя прожить не могу», «хотел бы поговорить с тобой», «уверен, наступит время, когда между нами не будет никаких преград». — Это… любовное послание. Писал мой дед, я узнаю почерк, но остальное…

— А другие письма?

— Нет, это не те письма, здесь личное.

Без особого энтузиазма я открыл следующее, «Милая моя Люба! Я хочу показать тебе весь мир!», последнее в пачке, «Дорогая Любовь. Ты можешь на меня положиться, всегда!» и отбросил их на стол. Даже слишком небрежно, как для писем, написанных дедом. Что ж, в дневнике он описывал личную драму? Ни больше ни меньше. Наверняка, после эвакуации он не видел эту Любу, поэтому и написал, что оставил её в Припяти. Я почти поверил в это. Но вспомнил, что дед написал ту страницу не после эвакуации, а в Припяти. Ещё до того, как покинул город, он с чем-то попрощался.