Открытая книга. Части I и II

Напротив метеостанции стояла в прежние времена какая-то полуразвалившаяся хата, должно быть служившая чабанам приютом в ненастные дни. Теперь, пройдя к саду, обнесенному невысоким забором, я увидела три белых домика, соединявшихся дорожкой, вдоль которой росли кусты. По дорожке шла девушка в косынке, в белом халате и держала в руках никелированную коробку — медсестра, а поодаль на скамейках сидели люди в халатах — больные.

С волнением смотрела я на эти домики, которые оказались не такими уж маленькими — каждый в десять окон, — когда я подошла к ним поближе. «Роддом» — прочла я на одном из них, и мне вспомнился разговор с директором, упрекавшим меня за то, что я выписала «выставку-лубок по охране материнства и младенчества», не рассчитав, что самому младшему из жителей зерносовхоза было не меньше 16—17 лет. Небось пригодилась теперь моя выставка, если не заменили ее давным-давно другой, побогаче!

Возле кабинета, в котором принимала Маша, сидели больные, я уселась на диванчике в приемной и приготовилась ждать. Впрочем, ждать долго не пришлось: точно такая же, как пять лет назад, только, может быть, немного бледнее и тоньше, Маша вышла из кабинета и принялась с озабоченным лицом считать больных, — как видно, торопилась домой. Меня она тоже хотела сосчитать, всмотрелась, негромко вскрикнула: «Таня!» —и бросилась ко мне.

— Да что же мне ничего не сказали! Ты давно ждешь меня?

— Сию минуту пришла. Ты не торопись, я подожду. Помочь тебе? Помнишь, ты мне помогала?

— Ну что ты! Я скоро кончу. Ты была у нас?

— Да.

— Маврушу-то хоть застала? Ты не отдохнула с дороги!

— Какая там дорога! Иди кончай, а я тут поброжу. Катя моя уже не работает в больнице?

— Давно! Вышла замуж и уехала на Дальний Восток.

Машенька не поняла, почему я засмеялась. Две медсестры, работавшие прежде Кати, выйдя замуж, тоже уехали на Дальний Восток.

— Ладно! Найду кого-нибудь.

Но я никого не нашла — все новые люди работали в новой больнице, и пришлось представиться одному из врачей, недавно кончившему ленинградцу, который охотно показал мне больницу.

— Нет, нет, я счастлива, — несколько раз, как будто убеждая не только меня, но и себя, повторила Маша.

Мы сидели в садике, который, судя по тому, с каким выражением говорила о нем Маша, был ее гордостью. И в самом деле, садик был хорош. Особенно понравились мне маленькие вьющиеся розы, которые кто-то привез Репниным из Сухуми.

— Я сперва боялась Данилы и, между прочим, — хотя это тебе, наверно, покажется странным, — боялась, что он такой большой… Такого высокого роста. Нам сперва очень маленькую комнату дали в совхозе, всего шесть метров, и вот, когда он, бывало, придет, так и кажется, что для меня уже не осталось места. Мне все думалось: а что, как и в жизни так будет? Я и теперь еще его иногда по ночам бужу и не потому, что он храпит, — серьезно объяснила Машенька, — а очень шумно дышит, и мне становится страшно.

Я засмеялась. Она посмотрела на меня и тоже стала смеяться.

— Ты понимаешь, Таня, мы, безусловно, очень разные люди, — продолжала она. — Вот отчего первое время я все допытывалась, почему он меня полюбил. Мне ведь никогда не верилось — и теперь тоже, — что можно полюбить ни за что. И вот он мне объясняет — за то и за это, а я слушаю и просто в ужас прихожу, потому что вижу, что я в его глазах — одна, а на деле совершенно другая. Я его очень серьезно убеждала не жениться на мне и доказывала, что у меня, в общем, характер неважный. Но с ним, ты знаешь, положительно сладу не было, — немного покраснев, закончила Машенька.

Я рассказала ей о том, как Даниле Степанычу, когда он был едва ли не при смерти, помогали разговоры о ней, и, подняв на меня большие доверчивые глаза, она слушала внимательно, серьезно.

— Нет, что он меня полюбил, это я, как женщина, почувствовала сразу, — сказала она. — Между прочим, еще до моего приезда он очень о маме заботился, и меня тронуло, что он ей откровенно обо всем рассказал… Но ты понимаешь… Я сперва привыкла к нему, а уже потом полюбила, — как будто немного извиняясь передо мной, объяснила Маша. — Он-то все время говорил, что я полюблю. Он вообще очень самоуверенный, и у нас на этой почве иногда даже бывают ссоры. А я боялась, что нет, хотя мне смутно что-то говорило в душе, что все-таки в конце концов полюблю. Я ведь очень привязчивая, а потом…

— И очень хорошо. — Я поцеловала ее. — И прекрасно! Данила Степаныч — отличный человек, и чувства у него открытые, сильные, прямые. А что вы разные люди — ну и что же? Мы с Андреем тоже разные, а между тем…

Еще идя из больницы, мы с Машенькой спокойно разговаривали обо Андрее. Но в эту минуту не нужно было мне упоминать о нем! Машенька помолчала, отвела глаза, и мы заговорили о Павлике — о том, как жаль, что я не захватила с собой его фото.

Данила Степаныч, веселый, шумный, грязный, с черным от пыли лицом, в комбинезоне и резиновых сапогах выше колен, ввалился, когда стемнело и мы уже перешли из садика в дом.

— Татьяна, — сказал он беспомощно. — Доктор! Верить ли глазам?