Открытая книга. Части I и II

Возвратный тиф протекает остро, с внезапными приступами, с ознобом, с мучительными головными болями. Андрей всегда плохо переносил высокую температуру и знал, что будет болеть тяжело. Не два и не три, а семь приступов перенес он, и каждый раз терял сознание, бредил, умолял меня не уходить, хотя я дежурила у него днем и ночью, жаловался, что доктора не позволяют ему наблюдать за течением болезни, и требовал, чтобы в Среднюю Азию для борьбы против песчанок была немедленно направлена крупная воинская часть, располагающая всеми средствами современного вооружения.

Исчезнувший мир

Хорошенькая собачка с торчащими ушками злобно лает, едва я приоткрываю калитку, куры взволнованно лопочут, гусь бросается на меня, растопырив крылья, сердито вытянув шею, — нельзя сказать, что в этом доме приветливо встречают гостей. Одутловатый человек, с набрякшим лицом, спускается с крыльца маленькой веранды.

— Вам кого?

Собачка лает, он грубо отбрасывает ее ногой.

— Здесь живет Раевский?

— Это я. А в чем дело?

Как будто живые портреты один за другим быстро сменяются передо мной в эту минуту: вот толстый гимназист в распахнутой шубе стоит перед дверью гадалки, и под бобровой шапкой видно его потное, взволнованное лицо. Вот наглый, мрачно-иронический субъект уговаривает меня украсть у Павла Петровича письма знаменитой актрисы. Вот сытый, самодовольный нэпман-делец ведет под руку красавицу по ресторанному залу… Портреты расплываются, тают. Обрюзгший, опустившийся человек с висящими под подбородком восковыми складками кожи, с грязным кадыком, торчащим из воротника синей засаленной куртки, всматривается в мое лицо тревожно моргающими глазами.

— Вы меня не узнаете?

Нет.

— Моя фамилия — Власенкова. Мы встречались… Мне нужно поговорить с вами.

Он медлит. Потом бормочет нехотя:

— Заходите.

Маленькая, грязная веранда. Некрашеный стол, на котором лежат огромные, желтые, перезревшие огурцы, тыква, репа. Рамы, составленные из обломков стекол, грубо скрепленных замазкой. Низкое, ободранное сиденье из автомобиля, на которое я не решаюсь сесть и на которое, вынимая из кармана кисет, садится хозяин.

— Где же мы встречались?

Он странно обрывает последнее слово, а потом слышится невнятный шум, бормотанье — словно за него договаривает кто-то другой.

— Я лопахинская, как и вы. Однажды — много лет назад — вы были у нас в Лопахине. Тогда я еще училась в школе, жила с отцом. Но вы приходили не к отцу, а ко мне. С одной просьбой… Вы вспоминаете?

— Нет.

— Эта просьба касалась доктора Павла Петровича Лебедева. Его знал весь город — и вы, разумеется, тоже.

Он вынимает кисет и молча насыпает махорку на клочок газетной бумаги.

— Ну, знал. И что же?

— Через несколько лет… Это было в Ленинграде… я пришла к вам с Дмитрием Дмитричем Львовым. Он требовал тогда, чтобы вы вернули ему записки покойного Павла Петровича, которые, по его сведениям — и по моим, — должны были храниться у вас.

— Какие записки? Не помню.

— Да как же вы не помните? Вы напечатали письма актрисы Кречетовой… Вам отдал их мой отец. Но, кроме этих писем, среди бумаг Павла Петровича были его записки. Дмитрий Дмитрич требовал их у вас. Вы отказались. Потом, когда вы уехали из Ленинграда, я пыталась узнать, где находятся эти записки. Была у прокурора, писала в угрозыск.

Он сворачивает самокрутку, завязывает кисет.

— Ага! Вот теперь вспомнил! Так это из-за вас они ко мне приставали?

— Кто они?

— Те, кому вы писали. А зачем вам эти записки?

Снова обрывает последнее слово — и шум, бормотанье, точно договаривает кто-то другой.

— Во-первых, это научный труд, имеющий большое значение. Во-вторых, он принадлежит человеку, который был мне близок и дорог.

Раевский курит, молчит. Кажется, он только теперь узнает меня. Движение интереса пробегает по тяжелому лицу с темными, длинными мешочками под глазами.

— Н-да, а вы тоже порядочно изменились. Врач, вы сказали?

— Да.

— Преподаете?

— Нет, занимаюсь наукой.

— А как вы узнали мой адрес? У Глафиры?

— Нет. У отца. Кто-то из земляков сообщил ему, где вы живете.

Самокрутка гаснет. Он шарит по карманам, заходит в комнату. Дверь остается полуоткрытой: деревянный лежак, подушка без наволочки, сенник, прикрытый изорванным одеялом. Овощи на окне, на полу — огородник? Пустое, пропахшее табаком жилье одинокого, одичавшего человека. Возвращается. Снова садится.

— Когда вы с Митькой были у меня в Ленинграде, он мне сказал, что только специалист может оценить эти записки. Так?

— Да.

— Ну, вот я их специалисту и отдал.

— Кто же этот специалист?

— Жулик один.

— Как жулик?

— Очень просто. А как же еще называется человек, который берет у вас вещь, обещает заплатить, а потом и вещь не отдает и денег не платит?

Шум, бормотанье — словно договаривает кто-то другой.

— Это микробиолог?

— Ну да.

— Как его фамилия?

Курит, молчит.

— А зачем вам его фамилия? Вы пойдете к нему?

— Непременно. Он живет в Москве?

— Да, в Москве… Не выйдет у вас ничего.