Открыватели дорог

Лундин выстрелил на этот противный голос, но в ответ услышал только хохот. Треснула валежина, и все стихло. Только охотник дышал бурно, тяжело, словно пережил собственную смерть. Он не боялся Леонова, но даже костерок притушил, будто не хотел видеть и то место, на котором только что сидел не человек, а подлинный волк, желавший и ему и его товарищам одного — гибели.

И заснуть он не мог. Этот двуногий волчище мог подкрасться к нему. Не для того, чтобы убить, — волки трусливы! — а для того, чтобы попытаться украсть остатки еды у Лундина, как сделал это при встрече с Чеботаревым. Он знал самое слабое место экспедиции…

Подложив мешок под голову, Лундин лежал с ружьем в руках, слушая тишину, и глядел в вызвездившее небо. Снежные облака ушли, приближался мороз.

Он лежал и думал о товарищах. Нет, они выдержат! Пусть сейчас перед ними согра, огромное болото, но они выдержат все. И Леонов врет, что увидит их трупы.

Но помимо воли перед стариком вставала беспредельная согра, полная воды, мертвых деревьев, холода… Он-то согру знал.

А следом за людьми по согре тащится волчище, сам уже при последнем издыхании, но все еще готовый вредить, а если удастся, то и убить. И старик горько жалел, что не застрелил этого зверя вот только что, когда тот сидел у его костра.

16

Они остались втроем. Впереди по-прежнему шел Колыванов, за ним — Баженова, Чеботарев замыкал шествие.

Чеботарев воспринимал происшедшее с Лундиным несчастье примерно так же, как воспринимались ранения на войне. Он не мог, подобно Баженовой, расценивать свой поступок с морально-этической точки зрения: жестоко это или не жестоко? Он поступил так, как надлежало в силу целесообразности, и потому больше думал о вещественных признаках своей заботы, нежели о нравственности или безнравственности поступка. Он отдал Лундину палатку, отсыпал половину патронов. Нога Лундина перетянута берестяными лубками, запас дров рядом, стрелять он умеет. И Чеботарев больше думал о том, насколько труднее будет им, здоровым, продолжать свой путь.

Две следующие ночи они провели в болоте. С вечера Колыванов и Чеботарев подолгу возились с устройством привала. Надо было нарубить сушняк и выложить из него нечто вроде клеток в полметра высотой и покрыть их мхом, чтобы спать хотя относительно на сухом месте. А так как сушняк был расположен очень редко, то приходилось затрачивать массу усилий, чтобы оборудовать эту примитивную «кровать». Екатерина Андреевна готовила ужин, рвала мох, подсушивала его, укладывала на клетки из сушняка, и все это она делала с какой-то безропотной покорностью, которая была тяжелее для мужчин, чем если бы Баженова протестовала и даже бранилась с ними.

Клетки выкладывали на кочках. Но к утру кочки оседали, и мох пропитывался водой, как гигроскопическая вата. Все просыпались, промокшие, простуженные, злые. Казалось, что никогда больше они не отогреются, от такого холода не помогут ни огонь, ни осеннее солнце.

Больные, невыспавшиеся, они покидали место ночлега, чтобы опять двигаться вперед и вперед.

По утрам вода на болотах была покрыта ледком, и это еще более затрудняло путь. Лед резал обувь, разрывал одежду, когда они проваливались в мочажины; ранил руки, когда они выбирались из его режущих тисков.

Потом всходило багровое огромное солнце, очень близкое, но тоже холодное, будто и оно было покрыто тонкой коркой льда. Солнце почти и не грело, но к полудню ледок все-таки расходился, тончал, и тогда почему-то вода становилась еще холоднее.

На третий день они настолько приблизились к черному гребешку горного леса, что стали различимы отдельные вершины. Это видение обещало заслуженный отдых, так как в лесу станет, несомненно, теплее и суше, да и ночлег там устраивать легче. А за этими горами — много ли, в сущности, до них осталось! — поселок, последняя станция, конец пути, и самолет, который в течение каких-нибудь часа-полутора перенесет их через то пространство, на переход которого потребовался месяц напряженного, выматывающего пути.

От сознания этой близости заслуженного отдыха все приободрялись. Даже Екатерина Андреевна почувствовала себя лучше.

Перед самой ночью согра обрадовала их. Они набрели на каменный островок, поросший живыми еще деревцами. Конечно, и этим деревцам жить осталось недолго, корни их, оплетшие камень, уже опустились к воде и замокли в ней, но тут все-таки было сухо. По краям островка стояли мертвые деревья. Чеботарев нарубил достаточно дров, и они впервые за эти дни подсушились, выпили вдоволь чая с клюквой и брусникой.

И постели были сухими, из зеленых пихтовых лап, из хрустящего пырея. Остался, по всей видимости, последний переход до гор, поэтому отдыхали с особым удовольствием.

Но Чеботарев все был чем-то недоволен. И когда разбили бивак, когда все сидели у огня, потягивая кислый от клюквы чаек, он, отставляя свою кружку, то и дело вставал, отходил на западную оконечность островка и принимался вглядываться в сумеречную мглу, будто там, позади, оставил что-то очень нужное, и раздумывал, не вернуться ли за оставленным…

Борис Петрович не выдержал, окликнул: