Откуда я иду, или Сны в Красном городе

– Да. Видно совсем замучила совесть грешного, – сказал отец Илия сам себе. Со всех сторон, из углов, с потолка и внутреннего купола глядели на читающего молитву о даровании прощения все святые, Матерь Божия, и Святая троица. Могли бы они говорить – услышал бы Николай их наставления – не таить даже малости греховного поступка, рождённого греховной же страстью.Но молчали иконы. Молчал священник. И господь молчал. Отпускать тяжкие, особенно смертные грехи – непростая, трудная душевная работа даже для самого Всевышнего и Всемогущего.

7. глава седьмая

– «Царствие Небесное внутрь вас есть», сказано в Евангелие от Луки, – отец Илия словами этими уже начал Таинство исповедания, о чём, понятное дело, Гоголев знать не мог. Иерей взял его за руку и повел к образу распятого Христа. – Искренним ли будет исповедь твоя? Не таи ни одного, даже пустячного, по-твоему, греха. Господь не отпустит только самого страшного, какой страшнее семи «смертных» грехов.

– Что же страшнее смертных грехов? – рассеянно вполголоса спросил Николай Викторович. Волновался. Лоб покрылся потом и уже возле лика Христа он отвернулся, чтобы платочком носовым стереть испарину и промокнуть влажный волос.

– Непростительный грех, вечный грех – это наговор, навет и злоба на Святого Духа и Сына Господа нашего Иисуса. Он не может быть прощён никогда. А ты, раб Божий Николай, не допускал ли хулы в адрес Святого духа и Сына Господня? Хотя в Евангелие от Матфея сказано странно: «Иже аще речет слово на Сына человеческого, отпустится ему. А иже аще речет слово на Духа Святого, не отпустится ему ни в сей век, ни в будущий». То есть Христа хулить вроде можно. Матфей так думал. Он же человек, Иисус. Человеческий Божий сын. Только Святого духа нельзя ругать и оскорблять. Он есть Слово и Начало всех начал. Вот здесь есть неразбериха. Но я знаю от многих священников высокого сана, что недопустимо ругать ни того, ни другого. Не отпустится тому грех страшный. Да тебе это зачем, сын мой? У тебя явно другие грехи. Так?

– Верно, – ответил Гоголев. – Святой дух не упоминал вообще и в мыслях. А Христа не ругал. Может и не верил как коммунист, но не ругал никогда.

– Тогда приступим, – иерей принёс от окна две некрашенных табуретки, поставил их перед иконой. – Садись. Говори. Господь слушает тебя.

– Я просто буду рассказывать. Простыми словами. Слов церковных не знаю.

– Так и надо просто говорить, – успокоил его священник. – В молитвах слов менять не следует. Да… А исповедь – это не молитва. Это раскаяние, избавление от стыда и очищение совести. Раскаиваешься ты так, как будто говоришь жене, брату, другу или постороннему. Господь всё твоё нутро чувствует, знает и понимает истинное раскаяние, как бы ты его не произносил. Главное – ничего не таить и не врать. А то попусту время потратишь. Это уже не исповедь будет. Понял?

– Можно начинать?

Илия кивнул. Николай голову склонил. Священник тоже. Чтобы лучше слышать.

(исповедь Раба Божьего Николая, крещённого именем Савва 2 марта 1922года в Зарайской Никольской церкви. Исповедуется раб Божий Николай шестого ноября 1965 года при посредстве иерея Илии, священника церкви Архангела Гавриила города Кызылдала)

– Я учился во второй школе Зарайска. В двадцать девятом пошел в первый. Отличником был все одиннадцать лет. За год до выпускного меняли комсорга школы. Директор Фадеев вызвал к себе троих. Меня, Кострикова и Замировича.

– Вы – три равных кандидатуры, – Фадеев сказал. – Сами решайте при мне, кто пойдёт комсоргом.

Те двое промолчали. А мне, не знаю почему, с восьмого класса хотелось масштабнее руководить. Комсоргом класса-то три года подряд выбирали. И мне нравилось, что я не такой как все. Слушались меня. Поручения всякие придумывал и раздавал. Учителя со мной, сопляком, советовались и задания сам директор давал. Относился ко мне как к маленькому начальнику. Да… Нравилось мне, короче. Казалось так, что стану я комсоргом школы и все, кто здоровее да не дурнее меня, будут мне подчиняться. Управлять ими буду. Общественными нагрузками нагружу всех по уши. Пусть крутятся, пользу приносят, а не за девками нашими бегают. Девки, думал я, в меня будут влюбляться. Комсорг школы! Да и так я ничего себе был тогда. Высокий, морда симпатичная, отличник, спортсмен. Короче, они молчат, а я говорю директору.

– Не знаю. Все мы – парни одинаковые. Хорошие в принципе. У Кострикова только всего-то две тройки. По физике и физкультуре. А Димка Замирович кто по национальности?

– Ну, еврей, и что? Революцию почти все евреи сделали. Кроме Ленина и Сталина, – бодро доложил Димка.

– Чего шумишь? – директор погладил лысину. – Никто не против евреев. Но у тебя ещё, вроде, брат старший за хулиганство срок отбывает?

– Брат, это брат. А я – это я. Да и обойдусь я без должности комсорга. Без неё дел полно, – Замирович встал и ушел.