Отличник

Деревня Маселга

С Ярославского вокзала до станции Няндома, от Няндомы до Каргополя, там до деревни Лёкшмозеро, а уж оттуда и до Маселги рукой подать.

Теперь Леонид туда поедет.

Признаюсь, что после первого шока я даже испытал какое-то облегчение, тут много причин. Сам я, конечно, от нее никогда бы не смог отказаться, был бы как раб, послушен ей во всем. Я хоть и не Иоанн Креститель, а Дмитрий Крестников, но надо мной довлели все эти библейские картины, образы, где отсеченную голову на блюде Саломея матери своей передает, а та на полотне у Кипренского сидит и равнодушно смотрит на эту голову. Называйте мнительным, называйте, кем хотите, но и это было, как пресс.

Потом, конечно, мы из разных социальных сред, слоев, ниш, как угодно. Она выросла в другой обстановке, и это заметно сказывалось на отношениях. Мне тянуться туда не хотелось, и дорога у меня была своя, совершенно в другую сторону направленная. И на самом деле я часто думал о том, что Саломее хорошо бы выйти замуж за Леонида, а Леониду жениться на Саломее. Так и вышло, словно кто-то подслушал и тайные мысли мои воплотил в жизнь. Им вдвоем будет хорошо, они вдвоем непременно должны быть счастливы.

Леонид, конечно, очень переживал, поэтому-то Бландину мне и хотел предложить. И Саломея, наверное, очень сильно переживает. Надо будет позвонить, успокоить их, снять камень с их сердец. Так думал я, так размышлял.

Я позвонил Леониду, Савелий Трифонович сказал, что он у невесты. Я позвонил Саломее, она, наверное, впервые за месяц подняла телефонную трубку сама.

Еще до того, как я смог ей что-то сказать или попросить к телефону Леонида, она тихо и умиротворенно сказала:

– Димка, помнишь ту встречу в городе у метро? Я была без зонта. Ты прости меня, я тебя обманула. Я тогда ночевала не у подруги.

Все внутри у меня так и похолодело. Сердце остановилось. Вместо того, чтобы сказать ей и Леониду те успокоительные слова, которые сказать намеревался, я самым постыдным образом, в голос подскуливая, стал плакать и при этом не клал трубку, как могло бы показаться, именно для того, чтобы этот плач мой и скулеж слышали на другом конце провода и страдали.

Саломея, услышав мой позорный плач, стала судорожно что-то говорить о том, что я навсегда останусь в ее памяти, как первая любовь, как первый мужчина, как самый верный и преданный друг.

Я, наконец, нашел силы повесить трубку. Все оказалось гораздо серьезнее до того, что просто физически сделалось плохо. Схватившись за телефонный аппарат, я какое-то время стоял, качаясь, приходя в себя, после чего опустился на корточки. А звонил из телефонной будки, где просидел не знамо сколько, не то три минуты, не то три часа. Люди, желавшие позвонить, открывали дверцу, говорили мне что-то, я их слышал, но понимать не понимал, то есть ясно было, что они желают воспользоваться телефоном, но идти им навстречу, освобождать помещение телефонной будки я не собирался.

Оказывается, я привык к той мысли, что Саломея – моя невеста, что я – ее жених. Оказывается, привык я к ее родне, к ее квартире, к кровати, к зеркалу на стене, к шелковому постельному белью и, как это ни подло, привык к мысли о том, что будет у меня московская прописка. Все это стало частью меня. И вот эту мою часть, живой кусок плоти из меня взяли да вырвали. И рана, разумеется, кровоточила. Я искал причины случившегося, спрашивал себя: «В чем моя вина? Неужели обиделась на усы? Нет, не может быть, это была даже не шутка, а недоразумение. И все же, зачем я не берег свою любовь? Зачем так необдуманно говорил?».

Я припомнил слова, сказанные у нас за спиной: «Это фламинго, не нам, слесарям промасленным, чета». И подумал: «А ведь она действительно из другого мира». Спит всегда на свежих простынях, на одну и ту же два раза к ряду не ляжет. Каждый день на ней новый наряд. А я рваные носки в общественном туалете меняю (был такой эпизод, пригласила к себе, а на мне носки рваные, в кармане новые, зашел в туалет, поменял), не знаю, с каким соусом какое мясо есть. Да, я был слесарем, слесарем и остался. Я подсмеивался над Перцелем, считая, что она и Яша принадлежат к разным социальным группам. Как же я в этот момент был самонадеян. Ведь я же в той самой социальной группе, что и Яша. На что же я надеялся? На свой немыслимый талант, на любовь? Талант я свой зарыл в землю ради нее, думал, оценит такую жертву. Она не только не оценила, но даже поставила мне это в вину. А любовь? Любовь нас не только не уровняла, а наоборот, только увеличила пропасть между нами, показала всю абсурдность, всю невозможность этой затеи находиться рядом.