Отныне и вовек

– Бутылка там, – она показала на буфет. – Возьмите сами. Я для вас доставать не буду. – Она положила ладонь на прохладную гладкую поверхность стола. – Если вам так хочется, сержант, – пожалуйста, только делайте все сами.

Тербер бросил бумаги на стол и достал из буфета бутылку. Подожди, голубка, подумал он, еще посмотрим, кто кого.

– Вам тоже налить? – спросил он. – Вы сидите, сидите! Еще успеете мне помочь.

– Я, пожалуй, не буду, – сказала она. Потом передумала: – Нет, все же выпью. Так, наверно, мне потом будет проще, как вы думаете?

– Да, – согласился он. – Наверно.

На мойке стояли стаканы, он взял два и наполнил их до половины, думая о том, какая она все-таки странная.

– Держите, – он протянул ей стакан. – За то, чтобы покончить с девственностью!

– За это я выпью. – Она поднесла стакан к губам, глотнула, поморщилась и поставила стакан на стол. – Вы, знаете ли, очень рискуете. Неужели вы в самом деле думаете, это того стоит? А если вдруг придет Дейне? Я-то, сами понимаете, не боюсь. Поверят мне, а не какому-то там сержанту. Закричу: «Насилуют!» – и вы сядете на двадцать лет в Ливенуорт.

– Он не придет, – усмехнулся Тербер, подливая ей. – Я знаю, куда он поехал. Он, наверное, вообще не вернется до утра. Да и потом, – он поднял глаза от своего стакана, куда тоже подлил виски, – в Ливенуорте сидят два моих приятеля, так что скучно мне не будет.

– А за что их посадили? – спросила она, выпила залпом и снова поморщилась.

– Их застукали в машине с женой одного полковника. Япошка застукал – знаете, из этих выкормышей Макартура.

– Обоих?

Он кивнул.

– Да. С одной и той же дамой. Они заявили, что она сама их пригласила, но им все равно влепили по двадцатке. А япошка был у того полковника денщиком. Но поговаривали, он заложил их из ревности.

Карен Хомс снисходительно улыбнулась, но не засмеялась.

– У вас злой язык, сержант. – Она поставила пустой стакан на стол, откинулась на спинку стула и вытянула ноги. – Между прочим, моя горничная может прийти с минуты на минуту.

Тербер отрицательно покачал головой. Первая робость прошла, и сейчас он мысленно видел, как она лежит в постели и манит его к себе.

– Не придет, – сказал он. – У нее четверг выходной. Сегодня четверг.

– Вы всегда так тщательно все продумываете?

– Стараюсь. Мне ошибаться нельзя.

Она взяла со стола бумаги.

– А теперь, наверно, их можно выбросить? Эти бумажки никому не нужны, я права?

– Ничего подобного. Это самые настоящие служебные письма. Неужели вы думаете, я принес бы какую-нибудь ерунду? Чтобы потом Хомс увидел? Чтобы вы на суде предъявили их как улику против меня? Кстати, можете звать меня просто Милт, раз уж мы с вами так хорошо познакомились.

– Что мне в вас нравится, сержант, так это ваша уверенность. Но она же мне в вас и не нравится. – Карен медленно порвала бумаги на мелкие клочки и бросила в мусорную корзину за стулом. – Ох, уж эти мужчины с их вечной самоуверенностью! Считайте, что этими бумажками вы расплатились за свой визит. Ведь вы всегда расплачиваетесь?

– Только когда иначе нельзя, – ответил Тербер, снова недоумевая, что все это означает. Ничего подобного он не ожидал. – В канцелярии у меня остались копии, – усмехнулся он, – а напечатать заново несложно.

– По крайней мере не позер, – сказала она. – Многие мужчины только делают вид, что уверены в себе. Налейте мне еще. Скажите, а откуда она у вас, эта самоуверенность?

– У меня брат священник, – ответил он, протягивая руку к бутылке.

– Ну и что?

– Только и всего.

– Не понимаю, какое отношение…

– Самое прямое, голубка. Во-первых, это не самоуверенность, а честность. Он священник и потому верит в безбрачие и целомудрие. Он бреется до синевы, верит в смертный грех, и восторженные прихожане его боготворят. Кстати, он этими штучками неплохо зарабатывает.

– И что же?

– Как «и что же»? Я за ним понаблюдал и решил, что лучше уж буду верить в честность, а это полная противоположность целомудрию. Потому что я не хотел, как он, возненавидеть себя и всех вокруг. Это была моя первая ошибка, а дальше все пошло-поехало само. Я решил не верить в смертный грех – ведь понятно же, что создатель, если он действительно справедлив, не станет обрекать свои создания на вечные муки в адском огне за те желания, которые он сам же в них вложил. Он может, конечно, назначить штрафной за грубую игру, но не остановит из-за этого весь матч. Вы согласны?

– Да, пожалуй, – сказала Карен. – Но если не существует наказания за грехи, то что же остается?

– Вот-вот, – усмехнулся Тербер. – В самую точку. Не люблю я это слово – «грех». Но так как наказание, несомненно, существует, неопровержимая логика жизни заставила меня уверовать в дикую экзотическую теорию переселения душ. Вот тут-то мы с братцем и разошлись. Чтобы доказать правоту моей теории, я набил ему морду – это был единственный способ его убедить. И на сегодняшний день вся моя философия исчерпывается этой теорией. Может, выпьем еще?

– Насколько я понимаю, вы вообще отрицаете понятие греха? – В ее глазах впервые блеснул интерес.

Тербер вздохнул.