Отпуск по ранению

На немца Сашка не глядел. Не мог глядеть. Однако, пересилив себя, повернулся к нему и хотел было подойти и часы снять, но увидел, что немец, видно догадавшись, о чем речь у них шла, стал сам ремешок у часов расстегивать, только не мог – дрожали пальцы. Остановился тогда Сашка.

– Потом тебе часы отдам… Понимаешь? – бросил он Толику.

– Понимаю, – тихо ответил Толик, а сам в лице изменился, побледнел, сробел видно, и сказал немцу как бы с сожалением: – Эх, фриц, надо было шпрехен. Понимаешь, шпрехен. А теперь на себя пеняй.

Немец его не слушал. Он вынул из кармана листовку и стал рвать ее на мелкие куски, бормоча что-то, и только слово "пропаганден", повторенное не однажды, понял Сашка. Хотел он было крикнуть: "Не смей нашу листовку рвать! Не смей!" Но… не крикнул, только кольнуло сердце – сроду никого он не обманывал, а тут обманул. И в чем? В самом главном, чего уже не поправишь.

– Пошли, – сказал он немцу.

Медленно, тяня шаг, двинулись они к полуразрушенному сараю – впереди Сашка, за ним немец, а Толик в хвосте. Сарай этот Сашке памятен. Ночью после самого первого их наступления дали немцы огня по тылам, и под этим сараем погребены человек двенадцать его однополчан-дальневосточников. И до передка не дошли ребята, и все молодые, Сашкины однолетки. У сарая до сих пор трупным духом веет. Остановились…

– Здесь и решать будешь? – спросил Толик.

Но у Сашки свои мысли.

– Нет, больно близко к штабу… Вон туда поведу, – показал Сашка на пепелище, черневшее по обеим сторонам большака, что проходил в полуверсте от Чернова. – А ты меня здесь подождешь.

– Чего ты крутишь, герой? – подозрительно оглядел Толик Сашку. – Надеешься, одумается капитан? Нет, брат, он не такой. Что сказал…

– Подождешь? – перебил Сашка.

– Подожду, – как-то странно ответил тот, оглядывая Сашку.

Что делать и как быть, Сашка еще не решил. Разные мысли метались, но ни одной стоящей. Может, встретится кто из начальства и приказ комбата отменит (по уставу последнее приказание выполняется), может, комиссар и начштаба вернутся, тогда все в порядке будет – отменит комиссар приказ этот непременно… Может быть, обойти это разорище, что на большаке, и, минуя Черново, в роту податься и к помкомбата сразу?… Ничего-то пока Сашка не решил, но знал одно – это еще в блиндаже, когда приказ повторял, в голове пронеслось, – есть у него в душе заслон какой или преграда, переступить которую он не в силах.

– Побудь с немцем чуток, я мигом, – попросил он ординарца.

– Куда ты?

– Только немца не тронь! А то часики тебе не понадобятся, – пригрозил Сашка больше так, чем по делу. Видел он, что Толик похвалиться любит, а сам слабак.

– Валяй, иди. Не трону, не бойся.

Сашка затрусил к штабу батальона – авось пришел кто, может, дежурный есть?

И верно, сидел на перилах крыльца незнакомый лейтенант, видать из пополнения. Сашка к нему. Козырнул и напрямик:

– Такое дело, товарищ лейтенант. Немца я в плен взял, к комбату привел, а тот…

– Что?

– Ну, не в себе комбат немного… И приказал немца – в расход.

– Ну и что вы хотите?

– Нужен же немец… Отмените его приказание.

Лейтенант удивленно вскинул голову, подумал и спросил:

– Допрашивал его комбат?

– Допрашивал вроде, – в подробности Сашка вдаваться не стал.

Лейтенант опять подумал, провел рукой по подбородку.

– Мда… Не могу я, брат, отменять приказание комбата, когда он здесь, на месте. Понял? Не могу.

Сашка махнул рукой досадливо и побежал обратно, но вскоре на шаг перешел, а потом и остановился совсем. Не забежать ли в санчасть, там военврач – мужик хороший и по званию тоже капитан, его попросить за немца вступиться? Да нет, едва ли тот станет. Строг комбат, все его побаиваются, повернет кругом, и весь разговор.

– Ну как? – усмехнулся Толик. Видел он, как Сашка с лейтенантом разговаривал.

– Дожди меня здесь. Приду, вместе на доклад пойдем.

– Ну, хорошо. – Толик с любопытством смотрел на Сашку. Понял он, хочет Сашка как-то выкрутиться, но ничего у него не получится. – Смотри только… Ты капитана не знаешь, он на руку скорый. Учти. Из-за тебя и я рискую.

– Не пугай. С передка я. Пошли, – кивнул Сашка немцу.

Шел Сашка позади немца, но и со спины видно – мается фриц, хотя виду старается не подавать, шагает ровно, только плечами иногда передергивает, будто от озноба. Но когда поравнялся с ним Сашка, кинул взгляд, лица немца не узнал – так обострилось оно, построжало, посерело… Губы сжатые спеклись, а в глаза лучше не глядеть.

Если раньше относился Сашка к своему немцу добродушно-снисходительно, с эдакой жалостливой подсмешкой, то теперь глядел по-другому, серьезней и даже с некоторым уважением – блюдет свою солдатскую присягу фриц, ничего не скажешь. Только обидно, что зазря все это, ведь за неправое дело воюет! И захотелось Сашке сказать: "Эх, задурили тебе голову! За кого смерть принимать будешь? За Гитлера-гада! Эх ты…" – однако не сказал, понимая: не до слов сейчас, не до разговора, когда такое страшное впереди.