Отпуск по ранению

– Знаю. Я ж финскую попробовал. А все равно в середине зимы заявление в завком грохнул: снимайте с меня бронь, к чертовой матери, и на фронт. – Он допил пиво. – Конечно, есть которые устроились, а нашему брату, рабочему, достается. Рабочий день сами знаете какой. Жратвы не хватает. Зимой на заводе холодина, дома тоже зуб на зуб не попадает. Кипяточку попьешь, зажуешь чем-нибудь и еле-еле ноги до кровати дотягиваешь…

– С передовой все же не равняй, – опять заметил Егорыч.

– Я не равняю… Но перед боем хоть покормят досыта, стопочку дадут и – была не была.

– Не всегда покормят, и не всегда стопочка, – уточнил Егорыч, усмехнувшись и глотнув пива.

– И это знаю, но все же заявление грохнул.

– Я понимаю, что не ради водочки заявление-то ты… Немец-то зимой под самой Москвой стоял. Но такие, как ты, с квалификацией, здесь нужны. Техники на фронте не хватает… Ты вот жалишься – работы много, а я бы сейчас, честное слово, от станка и ночь бы не отходил… Кто я теперь? Пар отработанный, не нужный никому человек… – Егорыч склонил голову, задумался.

И тут загремели на улице тягачи… Все к окнам бросились. Проезжали несколько тяжелых артиллерийских орудий, блестели свежей зеленой краской.

– Нашего завода работка. Прицельные приспособления делаем, – сказал мужчина с перевязанной рукой и расплылся в улыбке. – Хороши игрушки?

– Хороши! – восхитился Егорыч и хлопнул соседа по плечу. – А ты – заявление… Я, знаешь, к тыловикам, которые вкалывают, полное уважение, но есть в тылу и дрянь. Верно, лейтенант?

Володька ничего не ответил. Постепенно из разговоров с разными людьми вырисовывалась у него Москва совсем другая, чем в первые дни, когда огорошил его Сергей "коктейль-холлом", когда увидел он там холеного Игорька, занимающего его, Володькино, место в институте и ничуть не стыдящегося того, что он не воюет. Да, Москва была спокойна, но настороженна и очень сосредоточенна. И люди работали по двенадцать часов, на скудном пайке, который в три дня "улопать можно", как говорил Егорыч. И Володька смотрел на москвичей уже другими глазами, начиная понимать, что жизнь их не так уж резко отличается от фронтовых будней. Тот же недоед, тот же труд невпроворот, и смерть тоже вполне возможна – много было бомбежек зимой.

Так прошло несколько дней. Мать поглядывала на него, когда он возвращался домой, не то чтобы с осуждением, но с некоторым недоумением и наконец не выдержала:

– Мне кажется, отпуск ты проводишь не лучшим образом.

– Посоветуй лучший, – пожал он плечами.

– Я не знаю… Тебе там лучше, чем дома?

– Не обижайся, мама, но, видимо, так. Я привык быть с людьми. Ну и там в разговорах незаметней проходит время, и не думаешь ни о чем.

– Я тоже стараюсь не думать о том, что нас ждет… Но я слабая женщина, Володя…

– Ты сильная, мама, – улыбнулся он. – Но ты не поняла меня. Я не боюсь возвращения на фронт. Мне не хочется думать сейчас о том, что было подо Ржевом. Понимаешь?

– Стараюсь понять, но… каждый день пить пиво… Прости, для интеллигентного человека это, на мой взгляд…

– Какой, к черту, я интеллигентный! – перебил ее Володька, усмехнувшись. – Никому это не нужно сейчас, даже мешает…

– Я не согласна с тобой. Интеллигентный человек должен оставаться им всегда и везде, независимо от обстановки и обстоятельств. Даже вопреки им, если хочешь знать.

– Тебе легко рассуждать. Ты всю жизнь просидела в своем редакционном закутке с тремя литературными дамами. А я с детства на нашем марьинорощинском дворе, где не очень-то ценились хорошие манеры. Там для того, чтобы быть своим, требовалось нечто другое… Кстати, и в армии тоже. – Володька свернул цигарку и продолжил: – Знаешь, был у нас в полковой школе взводный, лейтенант Клименко. Бывший беспризорник, матерщинник жуткий, но свой в доску. Ребята его обожали. Мне тоже он нравился, и думалось, что таким вот командиром надо и быть, наверно…

– И ты стал подражать ему? От него и некоторые выражения, прорывающиеся у тебя?

– Ну, выраженьица-то у меня со двора, мама, – улыбнулся Володька.

– Раньше я их не слыхала.

– Разумеется. Дома я был пай-мальчик, но разве ты не помнишь, с какими фингалами я появлялся частенько. А ведь это были драки, хорошие драки…

– Ты говоришь об этом, словно о чем-то приятном…

– А было неплохо! Кстати, мама, вот это дворовое презрение к трусости очень сгодилось мне на фронте… Понимаешь, струсить казалось страшнее смерти… – Володька задумался на миг. – И знаешь, как меня прозвали ребята? Володькой-лейтенантом. Чувствуешь в этом этакую солдатскую ласковость? Таким быть на войне легче, мама… А интеллигентность… – Он махнул рукой.

– Но скажи: "легче" – это и лучше? – очень серьезно спросила мать.

– Наверно, – небрежно бросил Володька.

– И тебе нравилось это прозвище?

– Нравилось. А тебе нет?

– Мне трудно судить, ты же ничего не рассказываешь. – Мать сказала неуверенно, но он понял, что она не разделяет его "нравилось".

* * *