Отражение удара

Он бодрился, все еще надеясь, что амнезия вызвана элементарным похмельем. Честно говоря, такой грех за ним водился: он частенько не успевал уследить за собой и превышал обычную норму, которая составляла ровно стакан, не больше и не меньше. Проколы случались с ним, как правило, в компании, когда веселый самозванный тамада наполнял рюмку за рюмкой под дружеский безответственный треп, и кончалось все это, тоже как правило, дикими выходками, о которых наутро хулигана подробно информировала жена или кто-нибудь из друзей — сам он ничего не помнил и подолгу отказывался верить этим рассказам, полагая их гнусной клеветой и вообще воспитательной работой. Закончилось все это тем, что он выбросил с балкона новенький телевизор и пытался выпрыгнуть следом. Друзья и знакомые, не успевшие спасти дорогостоящий прибор, успели спасти Сергея Дмитриевича, в буквальном смысле слова схватив за штаны и не дав сигануть с двенадцатого этажа навстречу горевшим далеко внизу огонькам умирающей деревни. Если верить их рассказам, спасаемый в это время косноязычно и очень громко распевал что-то про полет к новым мирам и поливал своих спасителей площадной бранью.

Тот случай окончательно убедил Сергея Дмитриевича в том, что где-то за темными кулисами его сознания прячется злобная, хитрая и совершенно безмозглая тварь, берущая на себя управление его телом всякий раз, как сам он по тем или иным причинам выпускал рычаги из ослабевших рук. Это можно было объяснять как угодно: усталостью, долго и тщательно подавляемым недовольством, которое находило выход в таких вот разрушительных вспышках, или просто дурной наследственностью, — но суть от этого не менялась: пить Сергею Дмитриевичу было категорически нельзя.

Пить он бросил, и досадные происшествия прекратились совершенно… до тех пор, пока не произошел случай с бритвенными лезвиями. Помнится, накануне того случая он не выпил ни капли, и именно это обстоятельство напугало его больше всего: похоже было на то, что его чокнутого двойника не удовлетворяло такое положение вещей, и он нашел себе новую лазейку. Вечером того дня он улегся в постель с большой опаской и долго ворочался, сбивая под собой простыню, в надежде уловить момент, когда его второе я потянет на приключения В конце концов он уснул, как в полынью провалился, и до утра вскрикивал во сне от мучивших его кошмаров.

Утром, однако же, оказалось, что все в порядке, если не считать того, что жена из-за его метаний не спала всю ночь и потом сутки мучилась жестокой мигренью.

Кошмары постепенно прекратились, и жизнь вошла в обычную колею. Так прошел месяц, а потом, как гром с ясного неба, грянула история с Барсиком.

Барсик был, разумеется, котом, причем не каким попало, а роскошным зверем персидской породы. Жил он у Иваницких — язык не поворачивался сказать, что этот похожий на легкое облачко черепаховой масти красавец кому-то принадлежал. Он именно жил — в смысле, проживал, — у соседей Сергея Дмитриевича. Каким образом он к ним попал, было не вполне ясно, но в том, что кот достался Иваницким бесплатно или, как любил выражаться Паша, на халяву, сомневаться не приходилось: баснословно дорогое животное вело точно такой же образ жизни, как какой-нибудь приблудный Пушок или Васька, львиную долю своего времени проводя во дворе.

Жена Паши Иваницкого Ольга была женщиной простой, иначе говоря сугубо деревенской, и десять лет жизни в столице так и не смогли до конца вытравить из нее крепкую крестьянскую закваску. Одна мысль о том, что кот, пускай себе и очень породистый, может справлять свои пахучие делишки на территории ее квартиры, приводила Ольгу в состояние шумного негодования, и потому всякий раз, когда Барсик начинал проявлять беспокойство, дверь жилища Иваницких распахивалась, и черепахового перса без церемоний выставляли на площадку. Барсик ничего не имел против прогулок, но лифтом пользоваться не умел, а путь с двенадцатого этажа неблизкий, так что сплошь и рядом пушистый красавец оправлялся по дороге, а если быть точным, то прямо на коврике под дверью Шинкаревых. Почему он облюбовал именно это место, навсегда осталось загадкой, но шинкаревский коврик во все времена года источал трудно переносимое благоухание, а сами супруги Шинкаревы неоднократно пачкали подошвы о результаты Барсиковых прогулок.

Жалобы и разбирательства, как водится, не помогали: Паша Иваницкий шумно извинялся, бил себя в волосатую грудь волосатым кулаком и долго объяснял, что кот — он и есть кот, а не собака и не морская свинка, и, тем более, не человек. Ему же, гаду, ни хрена не объяснишь, говорил Паша, дыша перегаром. Он же, зверюга, все равно сделает, как захочет. Что же касается супруги Иваницкого, то она со второй фразы переходила на крик, из которого следовало, что если кот нагадил, то с ним и следует разбираться.