Отражение удара

«К черту, — подумал он, выходя из ванной и придавая лицу приличествующее случаю бодрое выражение, — к чертям собачьим. Что это еще за вечер воспоминаний с утра пораньше? Не было ничего, и точка! Так ведь и в самом деле до психушки недалеко…»

На ходу приглаживая ладонью остатки волос, он прошаркал на кухню и опустился на табуретку. На столе уже аппетитно дымилась тарелка с омлетом и исходила ароматным паром большая фаянсовая кружка с кофе. Алла Петровна, как всегда по утрам, подтянутая, деловитая и не правдоподобно красивая для своих сорока двух лет, намазывала бутерброды.

— Ешь, пьянчужка, — с ласковой насмешкой сказала она, подвигая к мужу тарелку, — налегай. Да поторапливайся, не то на работу опоздаешь.

— Вот еще. Сроду я на работу не опаздывал, — проворчал он, но на всякий случай взглянул на часы.

У него перехватило дыхание, и мир перед глазами потемнел, словно мгновенно подернувшись частой сеткой, сотканной из толстых угольно-черных нитей: стекло на его часах треснуло и запотело, а стрелки остановились на двенадцати минутах второго.

Глава 3

Дело было в мае прошлого года, почти через два месяца после кровавой расправы над пушистым любимцем мадам Иваницкой. Позже, оглядываясь на этот период своей жизни, супруги Иваницкие в один голос утверждали, что это была самая тяжелая весна в их жизни.

Паша Иваницкий, как и его супруга, не мог похвастаться коренным московским происхождением. Он приехал в столицу по лимиту и восемь лет колесил по ее сумасшедшим улицам за рулем троллейбуса. Это был нелегкий хлеб, и временами Паше начинало казаться, что цена, которую приходится платить за право называться москвичом, непомерно высока. Тысячу раз он подумывал о том, чтобы бросить к чертовой матери эту каторгу и податься домой, в Саратов, но поворачивать назад, дойдя до середины дороги, было жаль, и он продолжал в жару и в стужу затемно выходить из общежития, чтобы к половине пятого утра быть в депо. Нужно было получить инструментальный ящик и маршрутную карту, пройти медицинский контроль, отыскать в бесконечном лабиринте выстроенных рядами троллейбусов свою машину и подготовить к рейсу… Он привык выдерживать график движения, почти не глядя на часы: часы тикали у него в голове, отсчитывая минуты и секунды, потому что круг, сделанный всего лишь на две минуты медленней или быстрее, чем это полагалось по графику, не шел в зачет и, следовательно, не оплачивался. Он привык питаться помоями в столовых на конечных станциях, сидя за столом с незнакомыми и полузнакомыми людьми, а потом, если оставалось время, до конца обеденного перерыва резался с ними же в домино в прокуренной комнате отдыха под бормотание старенького телевизора. Часто он не знал даже имен, но было известно главное: все они были коллегами и собратьями по несчастью.

Вторую смену он любил больше, но это тоже был не сахар, так что, получив, наконец, обещанную кооперативную квартиру, Паша Иваницкий уволился из троллейбусного депо и ударился в малый бизнес. Дела у него пошли неожиданно бойко, и менее чем через два месяца после похорон безвременно почившего Барсика Паша подогнал к подъезду похожую на елочную игрушку «мазду-шесть-два-шесть» совершенно неприличного розового цвета с металлическим отливом. Он так и называл ее: «мазда-шесть-два-шесть», делая в слове «мазда» ударение на последнем слоге, и жутко гордился приобретением.

К Сергею Дмитриевичу Шинкареву Паша Иваницкий испытывал необъяснимую нежность и первым делом поделился своей радостью с ним. Он вломился в квартиру Шинкаревых и потащил соседей на лоджию, где немедленно принялся тыкать пальцем вниз и кричать на весь микрорайон: «Гля, Серега! Хороша, а? Ну, скажи: хороша?» Глядя с двенадцатого этажа на забитую машинами подъездную дорогу, Сергей Дмитриевич осторожно высказался в том смысле, что да, хороша, хотя никак не мог взять в толк, о чем вообще идет речь. Уловив его нерешительность, Паша быстро сообразил, чем она вызвана, и потащил соседей вниз, на улицу, где и продемонстрировал свое сокровище во всей красе. Он показал, как действуют электрические стеклоподъемники и центральный замок, помигал фарами и попрыгал на мягком сиденье. Радость била из него фонтаном, словно ему было не тридцать пять, а просто пять, и Сергей Дмитриевич испытал мгновенный укол черной зависти: ему до сих пор было непонятно, почему элементарная спекуляция женскими прокладками за месяц приносит человеку больше денег, чем многолетний честный труд.

Движимый этим нехорошим чувством, он как бы между делом заметил, что у машины немного странный цвет. Жена немедленно одернула его, да он и сам уже устыдился минутной слабости, но Иваницкий пропустил его слова мимо ушей. «А что — цвет? — глупо улыбаясь, спросил он. — Цвет как цвет, тем более, что изнутри его все равно не видно. Зато объем — два с половиной литра. Это ж ракета!»