Отражение удара

Впрочем, это уже проблемы Мещерякова. Как говорится, кому что нравится. Сам Илларион никогда не рвался наверх, полностью довольствуясь тем, что может приносить максимальную пользу на своем месте, и покинул это место, как только почувствовал, что в нем больше не нуждаются. «Ты чертов идеалист! — кричал тогда Мещеряков. — Ты ведешь себя, как растреклятый пацан, начитавшийся взрослых книжек и решивший, что он умнее всех! Кто дал тебе право решать, что правильно, а что нет? Подумаешь, обиделся! Не посчитались с его мнением…»

Илларион остался непреклонен. «Пойми, Андрей, — сказал он тогда. Если к моему мнению, мнению инструктора учебного центра, не прислушиваются, значит, я больше не нужен. Моя работа — делать из мальчишек настоящих солдат. Солдат, а не роботов-убийц. Чувствуешь разницу?»

Это было тогда, когда группу, которую тренировал капитан Забродов, прямо из учебного центра перебросили в Грозный. Илларион считал, что курсанты недостаточно подготовлены психологически, но гигантская мясорубка требовала людей, а забродовские курсанты умели отлично стрелять и в совершенстве владели приемами рукопашного боя. «Чего же боле?» — вслед за великим поэтом вопросило начальство, и капитан Забродов остался в меньшинстве. А через год произошел тот дикий случай с угнанным школьным автобусом… Именно после этого случая капитан Забродов подал рапорт об отставке, решительно подведя черту под своим армейским прошлым. С тех пор утекло немало воды, но Илларион ни разу не пожалел о принятом решении; что сделано, то сделано.

«Буду лениться», — решил Илларион и остановился перед стеной, представлявшей собой сплошной книжный стеллаж: лениться лучше всего в хорошей компании. Он пробежал глазами по разноцветному коленкору и потемневшей позолоте переплетов. Здесь было сосредоточено несметное богатство, которое Забродов собирал всю сознательную жизнь: огромные кожаные тома и крошечные, карманного формата пухлые книжицы, почти одинаковые в высоту и в толщину и потому похожие на диковинные бумажные кубики; тускло светилась позолота французских первоизданий Жюля Верна и солидно, увесисто чернели академические оттиски Пушкина.

Конфуций соседствовал здесь с «Апокрифами христиан» тринадцатого года издания, а Коран стоял бок о бок с «Калевалой» и «Анналами» Цезаря… Иллариону вдруг пришла в голову странная, совершенно непривычная мысль: а что будет со всеми этими сокровищами, когда их владелец, наконец, перестанет коптить небо? Человек ведь смертей, и, как верно заметил Михаил Афанасьевич Булгаков, смертен зачастую внезапно.

«Вот идиот, — подумал Илларион — не о Булгакове, конечно, а о себе, нашел, над чем ломать голову.

Книги не пропадают. Они будут жить еще очень долго, и какая, в сущности, разница, на чьей полке они будут стоять после моей смерти?» Ему доводилось знавать странных людей, которые просто коллекционировали книги, не читая. Понять этого Забродов не мог, но и осуждать не решался: в конце концов, эти люди тоже любили книги, и в их собраниях старинные тома были в безопасности, дожидаясь того, кто однажды откроет хрупкий от старости переплет и погрузится в созданный автором мир — прекрасный или по-детски наивный, но совершенно неповторимый.

Выбрать что-нибудь почитать, как всегда, оказалось довольно сложно. Впрочем, в проблеме выбора тоже имелась своя прелесть, тем более, что торопиться некуда: ребята из автомастерской обещали появиться только после обеда. Илларион простоял перед стеллажом минут десять, в душе потешаясь над своей нерешительностью: сейчас он напоминал себе Буриданова осла, умирающего от голода между двумя стогами сена. Наконец он сделал то, что делал уже тысячу раз до этого: зажмурился и, наугад протянув руку, вытащил с полки первое, что подвернулось под руку. Это оказалось прижизненное издание Стивенсона, напечатанное на языке оригинала. Илларион пожал плечами: что ж, беллетристика так беллетристика, — и, зажав прохладный томик под мьшку… повалился на диван.

Через минуту он уже с головой ушел в перипетии странной истории, приключившейся с неким доктором Джекилом в те благословенные времена, когда некоторые люди еще полагали, что между добром и злом существует четко обозначенная грань. Не вставая с дивана, Илларион нашарил пачку сигарет, придвинул пепельницу и закурил. Теперь он ленился со всем возможным комфортом — не хватало разве что пары рюмочек хорошего коньяку. Коньяк стоял в тумбе письменного стола, заменявшей Иллариону бар, но, во-первых, за ним нужно было идти, а во-вторых, пить коньяк, как ни крути, было рановато.

Глаза быстро скользили по хорошо знакомым строчкам, и вскоре чужой язык утратил инородность и зазвучал певуче и полно, как родной. Сигарета догорела. Илларион не глядя ткнул ее в пепельницу, перевернул страницу и стал читать дальше.