Отражения звезд

Вера Георгиевна постояла еще рядом, ее лицо стало вдруг таким, каким я знал его столько лет назад, и я лишний раз подумал о том, что душа человека подобна багульнику с его удивительным свойством расцветать даже зимой, если поставить ветку в воду...

— Но ведь и правда, разве не осталось это? — спросила Вера Георгиевна, но больше саму себя, как-то отрешенно кивнула мне головой на прощание, а я постоял еще и поглядел ей вслед.

Она несла с собой все тридцать книг, написанных Николаем Спешневым, несла его записные книжки, его начатые рукописи, его замыслы, несла их почти двадцатилетнюю совместную жизнь, несла свою любовь, а одна из лучших книг Спешнева посвящена была ей...

Она несла все это в своей женской, никогда не слабеющей памяти, а белые полосы снега на поперечинах заборов по обе стороны дороги походили на рельсы, уходящие к западу, и оттуда хлынул вдруг последний, прощальный свет октябрьского солнца, облил мягкой бронзой и латунью ветки берез, еще не облетевших, и дорога, по которой шла Вера Георгиевна, тоже осветилась.

Сегодня уже поздно, конечно, но завтра с утра Вера Георгиевна зайдет, может быть, в поселковую библиотеку, спросит какую-нибудь книгу Спешнева и незаметно, чтобы не увидела библиотекарша, прижмет к груди абонементную карточку, с одной стороны всю исписанную, заполненную и с другой уже на треть... и, значит, он не ушел, Николай Спешнев, а идет рядом с ней по дороге, глядит на снежные ветки, снег остался лежать в канавках, первая запись зимы, как бывает запись в записной книжке писателя, и смотришь — возник и рассказ.

Виолончель

Осень выполнила свои обязанности, оголила деревья, высветлила дали, и теперь после трудов своих ждет зимы, как и я после своих трудов жду зимы. Но осень спокойна за свою работу, все прибрала, сложила в амбары и разве только тревожится, хорошо ли ляжет снег, а то начнется гнилая мокрядь, за которую винят обычно осень, хотя это вина запоздавшей зимы.

И вот мы идем мирно рядом, от сжигаемых в садах опавших листьев поднимается голубой дымок, и она говорит: «Есть в осени первоначальной...», как бы напоминая, Пушкина, Тютчева или Фета, а я докладываю ей, что́ успел сделать в ожидании ее прихода.

— Ладно, посмотрим, что́ получилось, — говорит она сдержанно, скидывает с березы несколько листочков и, глядя, как они падают, напоминает сама себе, что пора начинать...

— К книгам обычно пишут концовки. Я напишу всего полстранички о том, как мы ходили по твоим владениям, ну, и добавлю, конечно, что ты любимая пора поэтов, да и прозаики у твоих ног.

— Не очень-то ублажай меня, а то дуну так, что у летящей вороны перо подниму: ворона борется с ветром, отчаянно машет крыльями, а ветер дует ей в спину, закидывает перо на голову, и она хохлата, как курица... дарю тебе эту деталь.

— Так как концовка, которую хочу написать, будет посвящена тебе, она должна носить какое-нибудь музыкальное название... между прочим, эхо в оголенном тобой лесу походит на густой голос виолончели.

Ответа я не получаю, название — дело сугубо авторское, а за ночь она выполняет то, что посулила накануне: утром трава овчинно-бела, на верхушках деревьев лежит медный обруч прорвавшегося солнца, вскоре меркнет, идет мелкий снег, пока лишь примеряющийся, пока лишь как первые нотные знаки зимней оратории.

Выполнил и я то, что посулил накануне: написал совсем маленькую концовку, но если в ней есть яблочный привкус осени или мятный привкус первого снега, то этого именно я и искал.

Лебяжья стая

Возвращаясь из театра, Астасьев с женой не сели в троллейбус, а пошли пешком по предзимней, притихшей улице. Падал снег, но так незаметно, в мерцании и переливе чего-то нежного и почти неощутимого, и улица и тротуар были плюшевы.

— Давненько мы с тобой, Лизанька, не бродили по улицам, — сказал Астасьев. — А помнишь, как в свое время бродили?

Конечно, она помнила, Лизанька — для других Елизавета Сергеевна, преподавательница по классу рояля в музыкальной школе, — конечно, она помнила все...

Когда-то он, студент архитектурного института, увидел в консерватории милую, скромную девушку, как-то случилось, что, одеваясь после концерта в гардеробе, помог ей в сутолоке надеть пальто, она благодарно кивнула головой и почти тотчас же затерялась среди выходящих. А некоторое время спустя он снова встретился с ней на концерте, она узнала его, и так и началось, так и пошло́...

И сколько раз таким же предзимним вечером он провожал ее, а московский снег, казалось, даже не шел, но он все же шел, как сейчас, в пыли толченого перламутра или, может быть, в пыли раздробленных раковин, или сыпалась бертолетова соль из какого-то гигантского ларя.