Отражения звезд

— Неделька-другая — и пойдет... весна в этом году запоздала, но возьмет свое. А как у вас там в апреле? — спросил Леонид Николаевич.

— Пока снег лежит... но и на Колыму приходит весна.

— Ты сколько пробудешь у меня?

— Денек... и то еле выкроил.

— Может, отдохнешь с дороги?

— Часок поспал бы, — согласился Сторожев.

Он прилег в соседней комнате на диван, а рядом на столике стояла в кожаной рамке фотография Ксении во всей молодой ее красоте, и она тоже полюбила тогда, или ей только казалось это?

— Так-то, Ксения, — сказал Сторожев почти вслух. — Любовь — это тоже хлеб насущный... даже крошек от этого хлеба бросать на пол не следует.

А день спустя, показав брату свое хозяйство, Леонид Николаевич вез его на станцию в том же желтеньком, неправдоподобном по времени шарабанчике, и шершавый круп лошади был возле самого лица.

— Как во времена Пушкина, — засмеялся Сторожев. — Не удивился бы, если бы из лесу показался вдруг Дубровский.

— Или барышня-крестьянка. — И они согласились, что, пожалуй, это было бы лучше.

— Мы с тобой хоть и похожи друг на друга, но не совсем, однако, — сказал Сторожев, когда они стояли на перроне станции. — Я — инженер, привык сразу же заменять деталь, если она сработалась, однако это не единственная истина. Есть еще твоя истина, и так утешительно будет вспомнить и твой желтый шарабанчик, и смирную твою лошадку, и тихий апрельский денек... в человеческом хозяйстве нужно и это, и так оно нужно людям, так нужно!

Леонид Николаевич ничего не ответил, его черную бороду с седыми волосками чуть шевелил апрельский, мягкий ветерок, а еще через недельку-другую весна пойдет уже полным ходом, для начала замшево опушит поля, и нежный оливковый отсвет ляжет на все вокруг.

Скамейка с приставшими листьями

Седеть стала, Катенька... ничего не поделаешь — стала седеть, и как-то сразу, всего за один год, лег сначала иней, а потом забелило и снежком. Но все же, одеваясь, чтобы выйти из дома, и говоря себе это, Екатерина Михайловна привычно погляделась в зеркало, поправила под шапочкой волосы, и хотя машинально и проводишь рукой под глазами, то, что хотела бы стереть, остается в своем безжалостном следе.

Год назад у дочери Тани родилась девочка, которую тоже назвали Таней, и теперь по утрам, когда дочь уходила на работу, Екатерина Михайловна торопилась к внучке, проводила с ней почти целый день, и было непонятно, как эта кроткая, тихая Танюша может потребовать столько забот о себе?

От Кропоткинских ворот, где Екатерина Михайловна жила, она садилась в метро, доезжала до Сокольников, там шла пешком через парк, и сокольническая роща принимала ее в свои тихие аллеи. Как-то незаметно пришло то время, когда потребность любить, и особенно потребность быть любимой, постепенно отошла в сторону, и на смену этому пришло совсем другое.

Минуло уже двенадцать лет с тех пор, когда, сидя на одной из скамеек Гоголевского бульвара, они с Виктором Георгиевичем Крестовниковым признали, что всегда лучше отказаться от несложившегося, чем потом собирать черепки.

Все так неожиданно возникло в ту пору, когда Крестовников, руководитель кафедры романских языков, у которого она занималась, сказал однажды, просматривая ее перевод «Романсеро о Сиде»:

— Прелестно переведено... и вообще вы — прелесть, Екатерина Михайловна, — сам несколько смущенный своим чувством к ней.

Впоследствии, когда они стали встречаться уже не только в институте, Крестовников узнал, что у Екатерины Михайловны есть дочь, которая живет сейчас у ее матери в Иванове, мать — художница по тканям, и, конечно, она, Екатерина Михайловна, больше всего хочет, чтобы дочь жила с ней; а о себе он рассказал, что после одной давней неудачи живет одиноко, и дальше месяц пошел за месяцем, почти ежедневно они встречались, и, хотя ничего еще не было сказано полностью, все шло к тому, что в дальнейшем они соединятся.

Но вот пробежало уже двенадцать лет с тех пор, когда в один осенний день, хмуро лежавший над Гоголевским бульваром, Крестовников признался, что, хотя и передумал о многом, все же не уверен в себе, страшится перемен, и Екатерина Михайловна услышала и то, о чем он умолчал.

— Я понимаю, что воспитывать чужого ребенка не так-то просто и не каждый может это. Вы правы, Виктор Георгиевич, лучше одуматься вовремя, чем забрести невесть куда, — сказала Екатерина Михайловна, и он не мог не оценить ее сдержанного женского достоинства.

И то, что казалось найденным, ушло, а дальше и совсем затерялось в тумане.

После окончания института Екатерина Михайловна сначала преподавала испанский язык, потом занялась переводами, и в одном из театров шла в ее переводе пьеса Гарсиа Лорки. А несколько лет спустя она прочла в газете «Советская культура» о присвоении Крестовникову звания заслуженного деятеля науки, подумала при этом, что многое в человеческой жизни походит на спад воды у запруды, когда, свергаясь кипящим валом, вода идет дальше спокойным течением, без пенящихся водоворотов.