Отряд: Разбойный приказ. Грамота самозванца. Московский упырь

— Не такие уж они и мальцы, ушлые, — негромко возразил слуга. — Иванку ты сам обучил на свою голову, ну а те, что с ним прибыли, тоже не лыком шиты. Особенно тот, молотобоец. Мы ж не знали, что он кулачный боец, ты, батюшка, не предупредил! Только подошли с кистенем, он ка-ак махнет кулачищами… Тут и Иванко развернулся, пистоль выхватил — пришлось бежать, а что было делать?

— Вот-вот, — покривился дьяк. — Только бегать вы и умеете. Так когда? — Он требовательно посмотрел на Епифана.

Слуга не отвел глаз, лишь чуть прищурил маленькие, непонятного цвета, глаза.

— Государь-батюшка снова про черторыйских людоедов спрашивал, мол, поймали ли?

— Только их сейчас и не хватало, — угрожающе произнес Тимофей Соль, хотел было рассердиться, рявкнуть на слугу, да опомнился, придержал язык. Епифан никогда зря не говорил, ни одного слова. — Ты, Епифане, чего стоишь? Садись вон на лавку, в ногах правды нет.

— И то… Благодарствую, господине.

— Ну? Говори, что хотел!

— Вот, — привстав, слуга вытащил из-за пазухи свиток и протянул дьяку. — Прочти-ко.

Бросив на Епифана быстрый вопросительный взгляд, Тимофей Соль развернул грамоту, вчитался: «Приметы с Чертолья людоедов таковы верными людьми даденные: вожак Иванко Коропят — высок, строен, светловолос, глаза карие, зело знает оружный бой, Прошка Охлупень — здоров, кулачник, особо опасен, третий — Дмитрий Упырь, черноволос, худ, из беглых холопов, особая примета — родинка на левой руке у большого пальца, все трое молоды, злобны…»

Дьяк оторвался от грамоты.

— И что? Мало ли, что приметы, их, людоедов-то, еще ведь поймать нужно! Батюшка-государь завтра спросит, а я что отвечу? Вот, мол, приметы?

Ничего не ответив, слуга лишь хитро ухмыльнулся. Тимофей Соль насторожился и, еще раз пробежав взглядом «приметы», громко и довольно расхохотался! Ну, молодей, Епифане. Не сказать, чтоб я сам до такого бы не додумался… но не сразу, не сразу… А если государь на них взглянуть пожелает? А они вдруг болтать зачнут, что не надо?

Епифан ухмыльнулся:

— Мы им допрежь того языки отрежем. Пускай себе мычат, пока головы не отрубят.

— И то дело. — Выйдя из-за стола, дьяк заходил по горнице. — Иванко как раз сегодня с докладом явится. Эх, жаль, слишком уж толковым оказался!

— Не то жаль, что толковый, а то — что не с нами, — вполне резонно поправил дьяка Епифан. Никакой важной должности у него в разбойном приказе не было: не судья, не подьячий, не пристав, не писарь даже и уж тем более не ярыжка! А поди ж ты — приказные все с ним считались, знали — самого Тимофея Соли преданнейший человек! К тому же умен, черт, и хитер, как… как Васька Шуйский!

Вспомнив именитого боярина, известного на Москве своей подлой хитростью, дьяк ухмыльнулся. Шуйский — боярин знатный, уж куда знатнее, и ежели такой человек, как он, во главе всего этого дела, то… То чего бояться? Умного на свою голову Иванку и его помощничков, глупых провинциальных парней? Да-да, вот именно что глупых — умные-то давно бы сообразили, что надо поскорей убираться. А эти, вишь, не хотят! Задумали правду найти? Дурни! Нет на Москве правды, нет!

В то самое время как дьяк разбойного приказа Тимофей Соль вел тайную беседу с верным своим слугою, неразлучная троица — Иван, Прохор и Митька — сидели за столом в захудалой корчме на Черторылье, обедали, вернее — вечеряли. Усевшись в дальнем углу, хлебали крапивные щи с сельдереем да думали тяжкую думу. Особенно тяжело приходилось Ивану, это ведь он завлек сюда парней. Торжественно поверстал на службу, обещал каждому чуть ли не чин московских жильцов, а что вышло? Вот уже больше недели вся Иванкина компания сиднем сидела в корчме где-то на самой окраине Москвы, на Черторылье, известном на всю столицу ухабами, оврагами и ручьем Черторыем, в коем какой только гадости не плавало! С наступлением сумерек из корчмы, как, впрочем, и из всех московских домов, нельзя было высунуть и носа без риска получить кистенем по башке. В лучшем случае разденут догола, ограбят, в худшем же — мясо неосторожных путников на следующий же день попадет на торговые ряды. Страшно кругом, мерзко — одно слово, голод. Да и царь-то, говорят, ненастоящий — выбранный! Оттого-то и разгневался Господь на Русь-матушку.

Митрий с Прохором исподволь оглядывали редких посетителей — после того как три раза подряд их чуть не убили, парни стали заметно осторожнее. Иван тоже время от времени бросал быстрые взгляды на корчемную теребень, иногда что-то односложно отвечал на вопросы товарищей, не выходя из состояния глубокой задумчивости. Что и говорить, было над чем задуматься.