Отрочество

Описание сиропитательного приюта окаменило его. Такая себе статуя командора, только што глаза булавошно суживались на особо интересных местах.

– Таких подробностей ты мне не говорил, – глуховато сказал дядя Гиляй, – Да не виноваться! Нешто я не понимаю, што бывают воспоминания, которые лучше не бередить? У самого… нда...

– … в Одессе столкнулся со слежкой, Санька ненароком заметил, – киваю на брата.

Владимир Алексеевич расспрашивает пристрастно, не повышая голоса. И так это, грамотно очень. С одной стороны, минутку спустя с другой. Вроде и иное совсем спрашивает, а так выходит, што заново и заново, и снова заново.

Такие подробности в памяти всплывают, што сто раз уже позабыл, казалось бы, ан нет! Всё как на полочках разложено, подходи и бери.

– … говоришь, покалечил?

– Ага! Дуриком! Так-то дядька здоровый, жилистый, и сразу видно – злой на драку, умелый. На ножах бы ево распанахал…

Дядя Гиляй двигает челюстью, и я понимаю, што брякнул, но продолжаю.

– … а так без шансов.

– На ножах?

– Ну… учили. И так… не всерьёз, но корябал пару раз шибко наглых, – я окончательно сдуваюсь.

– Н-да… – такое себе движение шеей, и видно, хочется ему сказать, и сказать есть што, но сдерживается.

– Дуриком, – повторяю, и взяв листок с карандашом, начинаю рисовать. Проходы, да как ящики стояли… Отходит понемножечку от каменения, отжил! Снова человек, а не статуй.

– Дела, – подытожил дядя Гиляй в конце разговора, – не плохи, а очень плохи. По какому тонкому льду вы прошли, даже наверное и не понимаете. Как там его? Котяра? Уехать ему нужно, да не близко. Одесса? Сойдёт!

– Даже так? – озадачился я.

– Даже, – жёстко усмехнулся опекун, – сама Голядева – тля! А вот за ней…

– Кто-то конкретный?

– Конкретный? – он потёр подбородок, – Даже и не знаю, а и знал бы…

– С завтрашнего дня дома сидишь, – ткнулся в меня палец, – и без меня ни шагу! Понял?

Глаза без обычной дурашливости, очень серьёзные, так што я закивал быстро-быстро.

– Пойми, – сказал дядя Гиляй уже мягше, – она опасна. Возможности по линии МВД, да в сочетании с садистскими наклонностями и некоторыми…

– Особенностями психики?

– Особенностями, – усмехнулся он, – Там такие… ты понял?

– Совсем? – от волнения у меня вырвался писк.

– В… – опекун задумался, – Училище можно, туда и обратно на извозчике, с Пахомом я договорюсь. Оба на извозчике, ясно? Ну и пожалуй, в Гимнастическое общество, но только со мной.

Письмецо Коту дядя Гиляй обещался передать через свои каналы, а сам я штоб ни-ни!

И раз уж дело такое, то письмецо Котяре, насчет бежать. Денег… чуть поколебавшись, вкладываю в конверт две сотни. Есть там, нету… спокойней. Из-за меня человек пострадал.

Да! Спохватываюсь за Федьку. Письмецо… всех денег только сотня осталась. Ну да ладно, хоть так.

Рекомендательные письма Коту. Семэну Васильевичу, близнюкам и всем-всем-всем. Друг и надёжный человек, прошу приютить и пристроить в дело.

Тёте Песе квартирант… Сердце колет ревностью, и решительно рву листок на части. Нечево! Подальше, подальше… к Бернштейну, точно! Два шулера начинающих, да заодно Котяра хорошим манерам подучится.

Тридцать четвёртая глава

Тихохонький стук в дверь…

— Да-да! — вскинулся я, отрываясь от рисования.

Неслышимой тенью в комнату проскользнула Татьяна, в ореоле вкусных кухонных запахов — которые, как по мне, лучше любых духов, пусть даже и французских.

– Владимир Алексеевич вернулся, – доложила она, округляя театрально глаза, — грозён!

Не задерживаясь у нас, горнишная мышкой убежала на кухню, где и спряталась среди кастрюль и сковородок. Она при деле, и потому не замай!

Знаем уже, што в такие минуты к нему лучше не лезть, сам про то не раз говорил. Жалеть потом будет, сопеть виновато, но то потом. А сперва… ух! Гроза, гром с молоньями, ураган эмоций, шквал негодования и мало не землетрясение с тектоническими сдвигами.

В приоткрытую дверь вижу, што опекун по извечной своей привычке расхаживает по гостиной в домашних туфлях, упрямо набычив лобастую голову, ероша изредка густые волосы. Остановившись у буфета, вытащил графинчик с наливкой, и набулькал себе, да не малую стопочку, а чуть не полстакашка.

Ого! Переглядываемся с Санькой, а дядя Гиляй тем временем достал трубку, што вовсе уж редкость. Так-то он курит, но нечасто, и всё больше папиросы. Трубка, это когда надо всерьёз подумать, сильно всерьёз. Так у нево почему-то устроено.

Наденька высунулась было из спальни, но под свирепым взглядом отца резво засунулась обратно. Ого! Папина дочка этак? Беда…

Две трубки спустя Владимир Алексеевич сел наконец в своё любимое кресло и махнул нам рукой.

— Всё очень… он подёргал за ус, – грустно. Анна Ивановна сама по себе фигура не слишком крупная, а вот за ней…

— Общественность, – начал было Санька пафосно, надуваясь жабой.

– Э, брат, – опекун меланхолично погрозил ему пальцем, – шалишь! Не тот случай. Што мы можем фактически предъявить Голядевой? Выкладки хитровских уголовников да собственные домыслы. Для общественности, а тем паче для суда, наши выкладки со слежкой — обстоятельство отягчающее. Так-то, чижики!