Отрывки из бесед

Пока на стены я отбрасываю тени,пока способна всколыхнуть перо дыханием,пока владею всей пятёркой ощущений,пока жива, — живу, радею.И музыка не будет утихать.А если в жёлтый час моей кончины,когда обрежет время пуповину,связавшую меня с пространством, —в отличье от Тебя, готовым к постоянству, —Ты, пучеглазый, спросишь: «Что творила?» —«Играла музыка, — скажу, — и я кружилась».Я дожила уже до часа, что рассёкмоё существованье пополам,до той нейтральной зоны, где истокодин у «смех» и «плач», у «здесь» и «там»,где Ты и жертвенный телец Твой есть одно,где рифма не в конце строки, а — всё равно.Я родилась не в том пространстве, где умру,а в том, что смотрит исподлобья и с прищуромне от избытка света поутру,а из жестокости и плутовской натуры.Я родилась в краю, где лгут поэтам,но я сбежала. И меня там больше нет.Жила как все. Совместно. В одиночку.Влюблялась. Вылюблялась. И клялась.Я отрекалась, превращаясь в точку;и в запятую; и в ничто. Браласьза то, что приносило и страданья,и радости. Молилась и гналасьза смертью. И почти настигла дважды.Сбегала в никуда, как каждый.Жила с мужчиной. Он не то что жаждыне ведал к жизни, — жить стеснялся.Её — покуда был живой — чурался.

Не знал глагола «брать», но знал «давать».В конце концов собрался с духоми улетучился с холодным жёлтым духом.Но я молчала. Не рыдалаи в день, когда они моё дитя…Ты знаешь зту боль. Я не взывалак Тебе… Ты Сам ни капельки дождяне проронил, когда убили Сына.Теперь уже, две тыщи лет спустя,Тебе просить прощенья не пристало.Да Он бы не простил Тебя!А я… Я не Иов Тобою сочинённый,к страдательным залогам склонный.Ни милости Твоей, ни гневу я внимать,ни ран своих стыдиться или восхвалятьне буду.Я не Иов.Я не боюсь терять.Скажи, Который Есть Кто Есть, не мой,помимо «да» и «нет» на все слова немой,неужто вправду в главный день, седьмой,Ты перестал творить? И преисподнюв зломудрости Твоей Господнейне в этот ли, последний, создавал —как назначение Творенья, карнавал,где празднуют спасение от рая,поскольку нет такого края.Да, я не Иов — и моего доверияне жди к Себе, — к манереСебя являть… Когда однаждыя про Тебя забыла было в жаждедовериться существованью, Тывернул меня на Божии следыТвои. В Твоей манере, грубо, —подсунув мне нежданно сцену с трупом

убитой девочки. Не кем-нибудь, — Тобой,кем ни была б убита. Твойне мил мне мир сирот и душегубов.Я никакому не дивлюсь уж знанию,тем паче — связанному с умерщвленьем плоти;не жди, однако, и бесстрастного признания,что, дескать, знаю: время убиваниядавно пришло и не проходит вроде…Я есть нетонущая ветвь под водопадом.Я есть незаглушимый крик в преддверьи ада.Но и за тою оказавшись дверью,я буду утверждать, что радасвоей судьбе, что ни досады,ни горечи в душе… — Не оттого ль, что верю? —Ты хочешь знать. Молчу, не лицемерюи повторяю: прибываякуда-нибудь, не пребываюна месте том, а убываюоттуда. Верой веру убиваю.Так и живу, с собой не совпадая,не обретая сути или формы,смущённо сущее обозревая,как смотрит солнце после шторма.Живу — и ничего иногони знать я не желаю, ни желать,ни торопить себя, ни снованачать; жила бы как живу или жила:без всякого хотенья вспоминать,когда приходит время забывать.И ничему в себе продленьяя не хочу теперь; от тленьяя не желаю уберечьв себе ни мысль мою, ни речь.Предвижу заодно картину:

как мошкара из вязкой тиныи бабочки из паутины,к исходу рокового дняслова прорвутся из меняв неволю смысла, на круги своя, к рутине, —отрывки выдернутых с плотью звуков («ты», «та», «то»),напоминанье о несбыточности речи,о том, что Бытие — вхождение в Ничто,а люди — петли мёртвые противоречий.…На берегу две петли лиц, овал и круг,а в них по паре глаз с бровями, нос и губы.(Под кругом туловище — как гитара.) Пара руктоскливо машет пароходу. Белотрубый,уходит он в разливе синих вод.За синей краской горы жёлтые с пещероймерцают красной, в ней таятся зверидавно убитые; на острове живётневедомый народ; а в нём — тоска по раю.Но эхорифм последнихумирает……Я знаю: всё, что есть не лесть,Тебе, Который Есть Кто Есть,должно быть, слушать скучно. Лезтьк Тебе с вопросом есть не вестькакая мудрость. Пить и есть,плюс, может быть, латать и плестьиз облаков пушистых ложеСвоё, которое, похоже,как Ты, мельчает и тончает, —вот всё, что нынче отвечаетТвоим желаниям. И всё же —вопрос: Скажи, Тебя ведь тожегрызут сомненья? Сделай честь:не всё, признай, что в мире есть, —

Твоё. Не всё Тебе пригоже.Крестом обкручивая шею,я удаляюсь в ад ко всем его чертям!Любовь не есть Твоё творенье, — смеюпредположить. Твоим чертам лица,лоснящегося жиром, очертаньям тела,расстлённого безделием, любовь не шлаи в дни Творения. Она — не делоТвоё. Любовь — по ту черту добра и зла.Но Ты, как мужики, чураешься необщих мести, как они (за исключеньем…), не берёшь на шею крест.Любовь — когда тебя высокий поднять стремится над собой,в разреженную высь, где плещет ветер, как прибой,который размывает память о том, что глаз узрел окрест.Чем выше в небо — больше видно внизу земли, хотя деталиуже труднее опознать: ни новостроек, ни развалин.Не отличить целинной суши от той, что отдана под зданья, —видней становится зато рисунок мирозданья:калейдоскопное, случайное собраниекругов, квадратов и спиралей,крестов, овалов и диагоналей…Как если б мир застыл, — забыл, что есть ещё движение,и загляделся на себя с глупейшим выражением.(Так женщина, не видевшая зеркала с девичьих лет,молчит, дорвавшись до него: не верит собственному зренью.)Но это хорошо, поскольку счастье есть забвенье.Точнее, памяти оно — непререкаемое тленье.Ещё: блаженство — это верность, а не простое «непредать».Добро не есть «незло»; и если надо передатьв словах значенье «жить», то мало слов «не умирать».Ещё: блаженство есть не просто чудное мгновение,а устраненье вечных мук его непостижения.Исчезновенье памяти. Её освобождениеот всех мгновений (чудных и нечудных). Превращениев прохладное, прозрачное дыханье-дуновение…