Небеса же, свидетели его терзаний, впрочем, как и всех прочих, сжалились, да принялись заслонять лес от нескромных догадливых взоров, чем умели: то тканым подолом мелкого снега, то крупновязанной шалью рыхлого, то драгоценным палантином метели, а то и просто, без затей, — плотными грубыми холщовыми гардинами, через которые себя не увидать, не то провинившуюся перед собою лесную чащу.

Снег шёл густо, важно, заодно со следами засыпая любые неровности и углубления шагов леса, как многих его обитателей.

Начавшись однажды, снег не мог заставить себя остановиться, и через день, много — два, лес был связан по рукам и ногам. Он уже не только не мог идти, либо топтаться на месте, но теперь позабыл, как хотел этого когда-то, а потому не порывался боле, стоял, не прилагая усилий к тому, покорно ожидая своей, какой угодно участи. Холмы дебелых сугробов, вальяжно развалясь поверх, отдувались, и не в силах пожелать подняться и уйти, грузно скрипели в креслах дерев, угрожая угробить их в щепки, или по-крайней мере, ободрать все ветки вместе с корой.

Точно так ли гибнут и наши порывы. Подспудно мы желаем их осуществления, а после жалеем о них, несбывшихся, как о нерождённых детях, и изнемогая под наметёнными сугробами сочинённых наспех препон, покоряемся их напору. Хотя не должны. Не имеем права. Мы не деревья, хотя и их тоже — очень жаль.

Отсебятина

— Баю-бай… засыпай, баю-бай… засыпай… — Качаю я сына, надеясь, что он поскорее заснёт, а я пойду, наконец, делать свои дела. Малыш не хнычет, не плачет, но и не спит. Смотрит серьёзно в глаза знающим спокойным взглядом прожившего жизнь человека, моргает, как старичок, и молчит. От того делается немного не по себе. Совсем немного, но всё же.

Вместо того, чтобы насладиться дыханием родного человечка, его запахом, спокойствием, как мудростью, я начинаю нервничать, что не успею сделать одного, другого, третьего, — ничего особенного, в общем, просто накопилось много всякой бытовой ерунды. Ну, и хочется оставить немного времени «для себя». Но… Что оно такое это «для себя». А прочее кому? К тому же, неужто есть что-то важнее глубокого, будто из вечности, взгляда твоего ребёнка, его едва слышного сладкого дыхания, этой, так скоро проходящей близости?… Нет, конечно. Нет ничего важнее этого. Не было. Теперь уж и нет. Редко когда подпустит обнять, ни к чему ему теперь «эти нежности». Зато мне нужны, но увы. Теперь без них. Не вернуть.

Так отчего было не посидеть тогда спокойно, и, прижав к себе крепко, слушать, как обгоняя друг друга бьются наши сердца. Без «ты меня не понимаешь, с

Разве умели мы когда-либо ценить то, что имеем сейчас, в эту самую минуту? Редко, почти никогда. Чаще живём прошлым, да, превознося его, вновь не церемонимся с настоящим. И оно тушуется, скромничает, уступает, не считает возможным, не торопится доказывать, сколь мало у него его самого, а уж тем более — у нас. Настоящее всегда спешит. Спешит уйти, скрыться с глаз долой, а там уж — разбирайся сам, каково оно было, коли не разглядел в самый его час.

Вот такая вот отсебятина. А что это в самом деле — отвергнутое однажды по недомыслию или то, которое долго нежил, пестовал в своей душе, и высказал, наконец начистоту, прямо таким, каково оно есть, не кривя душой?

Неведомо никому, прежде прочих — самому тебе.