Отшельник

Но больше всего отец удивил Андрея, когда велосипед все-таки был куплен и торжественно выведен из магазина. Осмотрев его еще раз (теперь уже как хозяин, владелец, а не всего лишь покупатель, который еще может от предлагаемого ему товара и отказаться) на дневном ярком свету, подкачав шины блескучим алюминиевым насосом, отец вдруг до завидного легко для своего пятидесятилетнего возраста вскочил в седло и сделал пробный круг (круг почета) по базарной широкой площади. А Андрей до этого и не знал, что отец, оказывается, может так хорошо ездить на велосипеде, что выучился этому в Германии во время службы в городе Веймаре. Вообще отец был человеком удивительным, знал и умел много чего такого, чему Андрей теперь уже никогда не выучится – слишком рано он ушел из-под отцовской опеки, да тогда, кажется, еще и не понимал, какой у него отец, какая мать и в каком селе и в каком краю он родился.

Завершив круг почета, отец затормозил перед Андреем и, отдавая ему велосипед из рук в руки, похвалил покупку:

– Добрая машина!

Андрею хотелось, во всем подражая отцу, тут же проехаться по площади, показать свою ловкость (немного ездить на велосипеде он умел, выучился у соседских ребятишек), но тот предусмотрительно остановил его:

– Дома попробуешь. Еще расшибешься на асфальте.

Теперь Андрей понимает, что отец был во всем прав: толком не умея еще ездить, Андрей и действительно мог расшибиться на скользком асфальте, повредить новенький, сияющий никелем и краской велосипед. Но тогда он обиделся на отца и едва не расплакался, стоя рядом с велосипедом на базарной площади. Отец Андрееву обиду заметил, но близко к сердцу ее не принял, не обратил никакого внимания на слезы, навернувшиеся у Андрея на глаза (он терпеть не мог, когда Андрей начинал кукситься по какому-нибудь мелочному поводу, мрачнел и отдалялся от него), а как ни в чем не бывало повелел грузить велосипед на подводу, чтоб немедленно ехать домой и поспеть в Кувшинки еще засветло. Нет, все-таки редкостный был у Андрея отец, с детских, самых малых лет воспитывал в нем мужской характер, закалял в таких вот, казалось бы, незначительных случаях, зная, что для ребенка они и значительные, и важные.

Уборку Андрей закончил только во втором часу и решил наконец отобедать не всухомятку, как делал это все последние дни в дороге, а горячей домашней пищей, сваренной в печке или в лежанке. Конечно, затопить печку было куда как заманчиво, поставить перед полымем горшочек с супом (пусть даже и концентрированным, на домашний нет ни картошки, ни луку, ни других необходимых приправ) или сковородку с тушенкой. Но, во-первых, на суп у Андрея не имелось хорошей, пригодной для питья и варева воды (он сходил к колодцу, проверил – вода там еще не набралась и не отстоялась), а во-вторых, кто же растапливает печку на ночь глядя. Занятие это раннеутреннее, деревенский день с него всегда начинается, а не заканчивается. К вечеру же полагается топить лежанку, чтоб в остывшей за день горнице накопилось тепло, и Андрей решил не отступать от давно заведенного правила и порядка: коль он вернулся в родительский дом, то и надо здесь жить так, как жили отец с матерью, дед и прадед, не одно поколение деревенских людей много раньше, в неведомые века, оседлым, а не кочевым образом.

Андрей принес из повети несколько охапок дров, специально заготовленных отцом для лежанки (поленца укороченные и мелко поколотые), аккуратно сложил их клетью на колосниках и поджег, использовав для этого обрывок старой какой-то, еще советской газеты, которую обнаружил на этажерке с книгами. Газету перед сожжением Андрею хотелось прочитать, чтоб узнать и вспомнить, чем и как жили люди в далекие теперь эти советские времена, но он сдержался и читать не стал, чтоб зря и понапрасну не бередить душу: ничего из прожитого и минувшего не вернешь, сгорело оно в безумном пожаре-огнище, и остались от него одни головешки.