Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

Хотелось остро поспорить с автором «Что делать?», сказать ему, что казарменный, построенный по ранжиру коммунизм — тот же деспотизм и насилие над личностью, как и самый коварный монархический строй. Но это бы оказалось непорядочно: он в тюрьме, ты — на воле. А девятнадцатого мая нынешнего, 1864 года на Мытнинской площади над несчастным проповедником был произведён обряд гражданской казни — над головой прикованного к позорному столбу Чернышевского сломали шпагу в знак лишения его прав состояния и отправили его на семь лет в Сибирь, на каторжные работы...

Да разве может быть более чудовищное надругательство над человеком, к тому же литератором, который только за то и наказан, что думает иначе, чем другие, верит в идеалы добра и справедливости, как эти идеалы создали его собственное сердце и разум?

Как же согласился император, человек тонко чувствующей души, на подобное осуждение? Ведь и он, царь, и тот, кто оказался его злейшим врагом, в конечном итоге шли хотя и с разных сторон, но к одной благой и вожделенной цели — отмене крепостного права.

Толстой помнит, как счастлив был Александр Николаевич в тот день, когда скреплял своею подписью манифест. Тогда он произнёс глубокую по смыслу фразу: «Может быть, я не подписал бы нынешний документ, если бы не сочинения господина Тургенева».

Тогда же царь вошёл к своей дочери Марии и, подняв её на руки, принялся целовать. Обернувшись к Анне Фёдоровне Тютчевой, воспитательнице великой княгини, он просиял: «Я хотел расцеловать свою дочь в лучший день моей жизни».

Так почему же не соединились сейчас в его душе оба чувства, которым отныне и полагалось быть рядом, — забота о великих реформах для блага России и милость к падшим? Нет, никогда не может оказаться воистину свободной страна, которая, отменяя рабство, заселяет остроги теми, кто тоже жаждет лучшей доли для родного народа, даже если пути к этой цели у него не до конца ещё выверены разумом и чувством.

Время до поездки в лес ещё оставалось — выслеженную в берлоге медведицу следовало поднимать днём, при полном свете, чтобы ненароком не наделать беды и справиться с нею наверняка, — поэтому император не спешил завершать завтрак. Однако удерживало его за столом и сознание, что он, наверное, несколько резко ответил любимому им человеку, с которым никогда не позволял себе обходиться грубо. Он откинулся на спинку кресла и вдруг попросил:

   — Алёша, нет ли у тебя чего-либо новенького из Пруткова? Чего-нибудь этакого, с остринкой? — изящно прищёлкнул в воздухе пальцами и чуть заметно лукаво подмигнул.

Слушать Козьму Пруткова император любил, особенно когда они, как теперь, были вдвоём на охоте, и всякий раз откровенно смеялся удачным и острым шуткам.

   — Я теперь, ваше величество, обдумываю собственную «Историю государства Российского», — ответил Толстой.

   — После «Князя Серебряного» и «Смерти Иоанна Грозного» — совсем уж по стопам Николая Михайловича Карамзина? Что ж, буду рад послушать, если прочтёшь, что уже готово.

Толстой ухмыльнулся в бороду:

   — Тогда начну со слов Несторовой летописи, которые намерен взять в качестве эпиграфа: «Вся земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет». А далее выражение это — как бы рефрен к разным историческим временам. Начнём же так:

Послушайте, ребята,Что вам расскажет дед.Земля наша богата,Порядка в ней лишь мет.

А эту правду, детки,За тысячу уж летСмекнули наши предки:Порядка-де, вишь, нет.И стали все под стягомИ молвят: «Как нам быть?Давай пошлём к варягам:Пускай придут княжить...»Варягам стало жутко.

Но думают: «Что ж тут?Попытка ведь не шутка —Пойдём, коли зовут!»И вот пришли три брата,Варяги средних лет,Глядят — земля богата.Порядка ж вовсе нет.«Ну, — думают, — команда!Здесь ногу сломит чёрт...»

Громкий смех Александра Николаевича прервал чтение: — Ну удружил, Алёша! А ведь, наверное, похоже на то, как было... Ну-ка, ну-ка, как там дальше?

Но братец старший Рюрик«Постой», — сказал другим...И стал княжить он сильно,Княжил семнадцать лет,Земля была обильна,Порядка ж нет как нет!..

Далее — строфа за строфою — пошли сказы о Владимире, спихнувшем Перуна и «сделавшем нам Иордань», то бишь крещение в Днепре, об Иване Третьем, «пославшем татарам шиш», об Иване Грозном, что был «приёмами не сладок», и о царе Петре, который «любил порядок, почти как царь Иван». Но вот...