Отсрочка от казни

Бородатый шел по коридору и проверял, все ли окна в купе зашторены и включено ли освещение. Я придвинулся ближе к столу и стал следить за тонкой полоской света, пробившейся через щель под шторой и ползущей по пластиковым коробочкам с дорожным обедом. Поезд притормаживал. Колеса, словно молот по кувалде, били по рельсовым стыкам. Я слышал, как меняется шумовой фон, как отражается лязг колес о стены домов или заборы, мимо которых мы проезжали. Полоска света добежала до края стола и нырнула под него. Следом за ней, словно приняв эстафету, побежала другая. Мы медленно ехали мимо фонарей или прожекторов, мимо строений и деревьев. Наверное, вдоль вагонов тянулись платформы станции, возможно, это была Гаремджа.

Мы ехали уже совсем медленно. Извне наплыл, усиливаясь, шум мощного мотора и тотчас стал угасать, как если бы мы проехали мимо работающего на холостых оборотах локомотива. Спереди, по ходу движения, раздался пронзительный свист, а затем низкий, вибрирующий рев. Я пересел ближе к двери и выглянул в коридор. Влад прислонился лбом к клеенчатой шторе и, покачиваясь, стоял так с закрытыми глазами, словно спал. Рядом с ним, чуть-чуть сдвинув штору, одним глазом смотрел наружу Филин. Его лицо методично освещалось плывущим светом. Забулькала высоким тоном радиостанция в его кармане. Не отрываясь от окна, он приложил прибор к уху:

– Заскочил? Очень хорошо! Не забыл оставить номер телефона?… Тогда полный вперед! В разговоры ни с кем не вступать, всех отсылать ко мне!

В моих дверях появился сержант.

– Встань, – сказал он.

Мне казалось, что этот доходяга выше меня едва ли не на целую голову, но когда я встал, то увидел наши отражения в зеркале. Его мятые погоны едва доставали мне до плеч. Сержант, экономя словарный запас, молча заставил меня поднять руки и обыскал. Его заинтересовал бумажник, который он выудил из заднего кармана джинсов. Деньги, блокнот с телефонами, визитки он не тронул, вытащил только паспорт. Раскрыл, глянул на фотографию и вышел в коридор. Филину он отдал два паспорта – мой и еще чей-то. Филин сел на откидной стульчик и углубился в их изучение.

Словом, черт знает что! Если бы все это происходило днем, при свете солнца, я бы воспринимал происходящее более реально и вел бы себя соответственно, а не уподоблялся бы осенней мухе, попавшей между двойными стеклами окна. Сейчас же крепкая фигура Филина, застывшего в позе роденовского «Мыслителя» за изучением паспортов, и не менее крепкая фигура Влада, напоминающего прикованного к скале Прометея, воспринимались мной, как дешевые копии, выставленные в провинциальном музее искусств, и я зачем-то смотрел на эти экспонаты, надрываясь от поднятия отяжелевших век. Усталость родила во мне безразличие, и я нуждался в более сильном раздражителе, чтобы выйти из состояния комы.

Я завидовал негру, который плавно переходил от одной зависимости к другой, но при этом продолжал лежать на диване с теннисным мячиком во рту, и у него не было ни возможности, ни необходимости что-либо говорить и делать. Наверное, он крепко спал и вряд ли тяготился своеобразной позой. Девчонки, должно быть, тоже наплевали на призраков с автоматами и наверняка сейчас сладко сопели в подушки.

Вот только Мила наверняка не спала, не ела, не пила и не дышала, а подслушивала, подсматривала и вынашивала секретные планы. Я не мог представить эту женщину за каким-либо иным занятием в нашей нелепой истории и отдал ей соответственно нелепую роль.

Мне же ничего иного не оставалось, как мысленно сочувствовать другу и хотя бы мучительным бодрствованием разделять с ним его дискомфорт и унижение. Отупевший от душной ночи мозг даже не пошевелил аналитической извилиной и ни разу не поставил перед собой вопрос: кто эти люди и чего они добиваются? Я просто ждал рассвета, совершенно уверенный в том, что с рассветом все станет на свои места и все вопросы отпадут сами собой.

…Какое-то мгновение был провал. Мне казалось, что я продолжал думать, только мысли, как голоса людей в пещере, стали двоиться, троиться и наслаиваться друг на друга. Я вздрогнул и открыл глаза. Мерный и убаюкивающий стук колес, как швейной иглой, продырявил частый и пронзительный писк. Кто-то бежал по коридору, грохоча ногами.

– Вызов!

Ситуация изменилась. Все пришло в движение. Окружающие меня люди вдруг стали экономить время. Кинопленка сорвалась с шестеренок, понеслась перед фокусом горным ручьем, и мелодрама превратилась в истерику. Влад, выворачивая шею, смотрел в конец коридора. Филин поднялся с откидного стульчика, и мягкая крышка дала крепкую пощечину перегородке. Я тоже невольно вскочил на ноги, потому что безучастно сидеть уже не было сил, но, что надо было делать, я не знал и посмотрел в коридор.