Оттенки

— Беда с одеждой — не лезет, пуговиц не застегнуть, — отвечает тот и пускается в интимные подробности своего туалета: где жмет, где треснуло по шву, какие пуговки отскочили и как их пришлось нашивать: вдоль самого края. Мария Александровна улыбается, порозовев от смущения, и берет мужа за руку, словно желая остановить этот поток признаний — о таких вещах ведь не принято говорить. Но как бы там ни было, уши у Ланиной рдеют на солнце, выдавая женскую радость. Она потому и схватила мужнину руку, что ей самой приятно это прикосновенье.

— Вот оно что, — говорю я самому себе таким тоном, словно напал на какой-то весьма важный для меня след. — Вот оно… — И снова буква «н» выбивается из других, и голову снова жгут слова: «Нельзя вол-н-н-но-ваться». И уж совсем непонятно: чего мне дались треснувшие швы, отскочившие пуговки и рдеющие ушные мочки.

.    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .

Сидя на скамье, слышу чьи-то шаги по песчаной аллее. Смотрю и вижу Люси Филипповну. В облике у нее сквозит какая-то расслабленность, вся она слегка напоминает собою моченый ивовый прут. Лицо выражает удовлетворение, словно женщина только что поела чего-то вкусного. Я гляжу на ее чуть приоткрытые губы и жду, соображая: о чем же поведает мне этот маленький рот, какие события у нее на языке.

Поздоровавшись, она заговаривает со мною по-немецки, а я отвечаю по-русски. Мне нравится, как она произносит русские слова. Впечатление такое, будто во рту у женщины тает кусочек шоколада, а проворный язык гоняет эту сласть с места на место и лишь между делом пробавляется словами, звучащими на иностранный манер.

— Вы не видели моего мужа или Антона Петровича? — спрашивает Люси совершенно серьезным тоном, хотя вопрос этот на самом деле нужен только для того, чтобы начать разговор.

— Нет, мадам, не видел.

— Тогда они, наверно, в купальне.

— Как? И Антон Петрович?

— Да. Морские ванны у нас в моде. А у вас не так?

— Сердце не позволяет.

— Бедные сердца. Из-за сердец все молодые люди страдают.

— Тут дело в красоте.

— Вот и Антон Петрович утверждает то же самое. Ему будто бы никогда не выздороветь, потому что в мире слишком много прекрасного.

— Особенно среди женщин.

— Прошу вас…

— Нет, нет, о присутствующих не говорят.

Люси Филипповна смеется; на щеках у нее не перевелись еще девичьи ямочки. Наблюдаю я за собеседницей не без удовольствия — на свете есть женщины, которые нравятся лишь до тех пор, пока в них находишь нечто девическое.

— Мы всегда считали вас таким серьезным, — продолжает она.

— Таков я и есть. Люди легкомысленные никогда не шутят.

— Заходите как-нибудь к нам, поможете развлечь Антона Петровича. Мы с ним намучились — он прямо как безумный. Сейчас пишет музыку, и знаете кому?

— Вам, конечно!

— Почему непременно мне?

— А кому же еще? Мадемуазель Пиратовой?

— Разве он так увлечен ею?

— Мадам, сейчас май месяц, — отклоняюсь я в сторону от поставленного вопроса, — а наш Антон Петрович юн. Вам вспоминается май в родном краю?

Люси Филипповна повела красивыми глазами.

— О да. Когда же вы намерены возвратиться в свое имение? — продолжает она.

— Имение принадлежит жене. У меня ничего нету.

— Значит, вы женаты?

— Само собой разумеется. Или вернее: мы больше не женаты. Моя жена нашла другого, более подходящего ей человека.

— Боже мой, как просто вы об этом говорите.

— На самом деле тут, конечно, далеко до простоты. Узнав об этом, я тотчас подал нищему десятирублевый золотой.

— Стало быть, это правда! Я до сих пор не верила… Вы не любили свою жену?

— Наоборот: она не любила меня.

— И все-таки вы дали нищему золотой.

— Женщины годятся только в матери и в любовницы, а у нас детей нет.

— Ужасно! Антон Петрович тоже презирает женщин.

— Кому же он сочиняет музыку?

— Да это так, больше для развлечения. Я однажды попросила его написать музыкальную вещь, которую муж мог бы играть на гармони; музыка напоминала бы о нашем знакомстве.

— Как-то раз я даже настрочил стихотворение на добрую память.

— Вы поэт?

— Нет, но когда я люблю, то могу слагать стихи.

— Чудесно! У меня в альбоме много стихов.

— Мысленно преклоняюсь перед вами.

— Нет, нет, вы не правильно меня поняли: стихи писали другие, чтобы после вспоминать.

— Тем больше я уважаю вас. Стихи писались, вероятно, до замужества.

— Фуй, о чем вы спрашиваете?

— Извините, но чему тут изумляться: я полагаю, что ваш супруг не сложил в жизни ни единой строчки.

— Верно! Ни одной. Он только смеется, когда я читаю ему стихи других людей.