Оттенки

— И все-таки выехал, нанял у турок лодку. Турки — старик с мальчиком — повезли его. Гребут, гребут, а ему все дальше хочется. Когда стемнело, стали поворачивать, он с кормы бросился в воду и пропал. Турки думают, что у него по карманам камни были насованы или что-либо другое — тяжелое.

— И стало быть? — в нетерпении спросил Ланин.

— Стало быть, утонул, — запросто ответил старик.

— Самоубийство?

— Не иначе.

Ланин в ответ только свистнул.

Мы втроем стояли посреди аллеи. Никому больше не хотелось говорить, словно мы все высказали друг другу.

— На берег еще не вынесло? — осведомился чуть погодя Ланин.

— Вряд ли. Скорее к Малой Азии отнесет, волна — в ту сторону, — ответил врач.

— Верно, — согласился Ланин, — вчера и сегодня ветер с берега.

Было еще утро, когда я услышал эту весть, сейчас близится полночь, а я все думаю об Антоне Петровиче. Вижу его сверкающий взгляд, слышу чахоточный голос, вспоминаю жесты и речи, когда он говорил о музыке, любимой и боготворимой. Куда же завела его любовь к ней? Куда заведет любовь того юношу, который, увлеченный прелестями Надежды Павловны, очутился в лабиринте мечтательных и страстных порывов… Сегодня я видел этого студента и нисколько не сомневаюсь, что у него, как и у других смертных, одна участь — участь мотылька, пережившего сильнейший восторг любви и упавшего из голубой воздушной страны прямо на пыльную дорогу. Он любит, пока не умрет; он любит для того, чтобы умереть; он умрет, ибо дерзнул полюбить всем сердцем. Любовь — не что иное, как смерть, любовники никогда не расстаются с мыслью о смерти. Одни кончают с собою, другие — губят любимых; одни убивают сами, другие дают убивать себя, потому что в смерти таится для них сладость. Одни хотят самой смерти, другие жаждут смертью искупить грехи мира.

Разве тот, кто срывает цветок, не знает, что он сеет смерть. И все же, не считаясь с этим, человек говорит: люблю цветы. Разве я не знал, что на нее можно только смотреть, только любоваться ею издали, одним лишь упоенным взглядом касаться ее увядавшей красоты? Разве я не знал, не предчувствовал, что мое жаркое дыхание бросит любимую в смертельную дрожь и что, опустошенная земною страстью, она, может быть, сойдет в могилу?.. И теперь моя совесть — мой искуситель — ходит за мной по пятам. То он забежит вперед по заросшей тропинке, словно приставлен ко мне в проводники, то шмыгнет украдкой в сторону и притаится за густыми кустами. Я знаю тебя, я узнаю сотни, тысячи твоих уловок, только лица твоего я еще не видел. Но почему у тебя повадка смирного пса, а поступки кровожадного хищника? Выходи, как подобает мужчинам, сшибемся грудью и посмотрим, кто из нас раб и кто господин, кому умирать, а кому жить, для кого зазвенят гулкие погребальные колокола, а кто услышит торжественную музыку на празднике победы!

Ах, музыка, музыка! Где же она теперь, эта обожаемая, желанная музыка Антона Петровича, где новое евангелие, которое он собирался явить миру? Волны качают разбухший, пожелтевший труп, а всякая морская живность кишит вокруг разлагающейся плоти — этой бывшей обители духа. Вот оно — евангелие мира! Люси Филипповна срочно заболела, увидев кавалерийского офицера, Надежда Павловна по-прежнему показывает свои красивые ножки, а полицмейстер, несомненно, велит починить мехи у гармошки, чтобы наигрывать все тот же единственный мотив. Вот она — музыка, нужная миру! Антона Петровича больше нет, и никого всерьез не волнует его смерть; скоро самоубийцу и вовсе перестанут вспоминать.

«Антон Петрович боялся воды, словно бешеная собака». Да, Ланин сказал именно так — я отлично помню эти слова. И все-таки композитор выехал в море, да еще набрал в карманы камней (быть может, тех самых камней, которые прельщали его космической музыкой) или еще что-либо потяжелее. Об этом говорили турки, бывшие единственными свидетелями последних минут его жизни, тех минут, когда он унес в море свою музыку, свое мировое евангелие и вдохновенную восторженную веру.

Значит, ты нашел в себе смелость, у тебя хватило мужества, Антон Петрович — бешеный пес, страдавший водобоязнью!

Однажды ты играл для себя на рояле, — дом был пуст, лишь за стеной, в кухне, чуть слышался посудный звон и болтовня прислуги. Я вошел к тебе тихо, незаметно, ты играл, и твоя мелодия, заблудившись в неистовом вопле аккордов, так и не смогла обрести выхода к вожделенной свободе. Найден ли этот спасительный выход, удалось ли тебе избавить аккорды от гнета диссонансов, или даже и там, в морской пучине, не оставляет тебя мятущаяся неудовлетворенность, неуемное влечение к чему-то, чего невозможно достичь? Если бы мне услышать твой ответ, если бы мне хоть раз заглянуть в твои закрытые глаза, тогда, быть может, я что-нибудь понял! Но нет, волны несут самоубийцу в Малую Азию, и туркам — последним твоим провожатым, — возможно, придется принять мертвеца и на том берегу. Милые турки, вы счастливее меня! Вы не слышите того отвратительного посвиста, того непрестанного гуда, что истязает уши и болью разламывает череп, — вы не слышите моей музыки!