Оттенки

Некоторое оживление в атмосферу собрания внесло робкое и для всех неожиданное замечание одного из присутствующих, имевшее в виду обратить внимание уважаемых ораторов на то обстоятельство, что, излагая свои пожелания и предложения, они не забыли никого, — ни учащихся, ни начинающих писателей, ни бедствующих молодых художников, ни детские сады, ни благотворительные учреждения, ни эстонскую молодежь, ни эстонский народ и т. д. и т. п., — только вот самого Андреса Мерихейна, ради которого и имеет место сегодняшнее собрание, словно бы выпустили из поля зрения. Воодушевленные смелостью этого последнего оратора, некоторые из сидевших в зале начали склоняться к мнению, что в высказанном только что замечании и впрямь в некотором роде присутствует зерно истины и что о самом юбиляре, действительно, до сих пор думали менее всего. Правда, подобные высказывания получили немедленный отпор и были соответствующим образом прокомментированы, из чего участникам собрания должно было стать понятным, что о чем бы сегодня ни говорилось, все это самым непосредственным образом касается юбиляра и что все соображения, предложения и пожелания так или иначе с ним связаны, поскольку имели своей целью увековечение его произведений, то есть наиболее значительного из проявлений его творческой личности; однако, несмотря на эти разъяснения и комментарии, высказанное однажды сомнение притаилось в зале, словно уголек под золей в очаге, и каждое очередное словоизлияние очередного оратора раздувало его в новое пламя. И хотя приверженцы взволновавшего всех высказывания находились в меньшинстве, возникла непосредственная опасность, что именно оно-то и окажется той самой почвой, на которой интересы всех объединятся. Однако большинство настолько активно этому воспротивилось, что дело уже начало принимать несколько щекотливый оборот. Царивший в начале собрания дух взаимоуважения и миролюбия грозил перейти в свою противоположность. Единодушно избранный председатель всеми доступными ему способами убеждал ораторов не отклоняться от предмета разговора и даже деликатно, но все же достаточно прозрачно дал понять собравшимся, как это было бы позорно для нашего немногочисленного и слабого народа, если бы сыны его не сумели по-братски поладить друг с другом в таком важном деле.

Кто-то уже поднял вопрос о том, а не будет ли целесообразным доверить более разностороннее рассмотрение дела специально созданной комиссии, за которой, разумеется, остается право — при возникновении такой необходимости — приглашать на свои заседания лиц, могущих иметь отношение к делу. Возможно, на этом данное собрание и закончилось бы, если бы поднятый вопрос тотчас же не породил другого вопроса, а именно: должны ли иметь приглашенные на заседание комиссии имеющие отношение к делу лица право решающего голоса или же — только совещательного, и могут ли также в число этих лиц входить дамы?

В этот-то момент и попросил слова Кулно. До сих пор он выслушивал разноречивые суждения ораторов с поистине стоическим спокойствием.

— Меня удивляет, — начал он («Ну и удивляйся на здоровье», — сказал какой-то сидевший в зале студент себе под нос, однако все же достаточно громко, так что многие услышали и улыбнулись), — меня удивляет больше всего прозвучавшее здесь сегодня утверждение, будто глубокоуважаемого юбиляра на нашем собрании упоминали недостаточно часто («Ого!» — послышалось в зале). Меня удивляет («Что-то ты чертовски долго удивляешься», — съязвил тот же студент, но на этот раз на него зашикали), как плохо помнят историю авторы этого утверждения, как узок их кругозор.

Затем Кулно бросил с птичьего полета взгляд на высеченные в скалах индийские пагоды, оглядел клинопись на руинах Ассирии и Вавилона, обрисовал египетские пирамиды с их иероглифами, — те самые, перед лицом которых некий полководец воскликнул, обращаясь к своим солдатам: «Сорок веков смотрят на вас с высоты этих пирамид!» — провел слушателей по темным катакомбам и лабиринтам, где мерцает лишь дрожащее пламя свечи в руке проводника-монаха, перечислил обелиски, монастыри, храмы, мечети — все, что есть в мире прочного, долговечного, высокого, вдохновляющего, побуждающего к вере. Кулно коснулся также коралловых рифов и пластов земной коры, которые являют собою не что иное, как останки живых организмов, вспомнил о муравьях и пчелах, подчеркивая их трудолюбие и неутомимость, — речь Кулно была ярка и увлекательна, потому что он говорил горячо и с воодушевлением. Взор его пылал, углы рта время от времени подрагивали, что свидетельствовало о сдерживаемом внутреннем возбуждении; закончил он свое выступление следующими словами: