Оттенки

Неужели все это произошло в первый же день? Может быть, я кое-что упустил из виду или ошибся во времени, хотя сегодняшние события запечатлелись до того отчетливо, словно с них на веки вечные сняли рельефный оттиск. В конце концов не все ли равно, случилось это днем раньше или позже, главное — что все было именно так, а не иначе.

Время исчезло, как пена, которую бросила на гальку схлынувшая обратно в море волна. Мы с Соней ходили гулять, любовались пейзажами, рассуждали, спорили — занятий у нас было вдоволь. Мы останавливались у незнакомых деревьев, у кустарников и цветов, мы вспоминали восхищавшие нас виды на море, горы, на светло-зеленый луг возле заросшего лесом косогора.

Однажды выдалось ясное бодрящее утро; ночным дождиком смыло пыль с гладкой каменистой дороги. Мы поехали верст за десять в поместье, где на горном склоне раскинулся прибрежный парк. Дорога шла под обрывистыми утесами; из расселин нависших скал тянулся бледно-желтый жасмин, предлагая свои цветы проезжим людям и морским шквалам, когда те мчались вдоль берега, разогнавшись на пенных волнах.

— Смотрите, — закричала Соня, протягивая руку к душистому жасмину, — достать бы.

Я велел извозчику повернуть и снова заехать под утесы. Там, взобравшись на облучок, я привстал на цыпочки и принялся срывать цветы.

— Не губите их все, — попросила Соня, — они прекрасны в этой расселине наверху.

А я все-таки сорвал жасмины — все до единого, сорвал, несмотря на ее просьбу. Ни цветка не оставил я другим проезжим и взбалмошному морскому шторму.

— Ну вас, — молвила Соня, принимая от меня цветы, и в девичьем голосе, во взгляде проскальзывал упрек: я пренебрег ее просьбой. Но те же глаза и голос светились радостью и прощали мне мой поступок — ведь из-за нее, Сони, сорвал я здесь последние цветы.

В парке мы сидели перед семейством кактусов, что росли возле длинной, выходящей к морю аллеи. Вдоль нее красовались платаны, араукарии, рододендроны, серебристые ели и отливающие золотом можжевеловые кусты. Любуясь природой, мы не проронили ни слова. Соня слегка покачивала сорванными мною жасминами и порою подносила душистый букет к самому лицу, словно хотела прикрыть легкую краску нахлынувшего смущенья. Тихонько тронул я жасминовую гроздь, впрочем нет, я лишь коснулся пальцами одного-единственного лепестка. И тотчас же гроздь перестала качаться, как будто испугалась: вдруг да ненароком оторвется от ветки нежнейший лепесток. Чуть погодя я взглянул на Соню — она слегка склонила голову. Беспокойное дыхание разомкнуло тонкую линию губ, густые ресницы прикрыли полузакрытые глаза, и казалось, они вот-вот подернутся девичьей жалостливой слезою. Я забыл про лепесток, не заметил, как моя рука схватила целую горсть жасмина — всю цветущую ветку, потому что был охвачен тем самым немыслимым волнением, которое, как мне казалось, я прочел сегодня в Сонином взоре, во всем ее облике…

Бывало, к нам подходил Антон Петрович, однако, чувствуя себя лишним, он никогда не задерживался в нашем обществе. Скажет мимоходом несколько малозначащих слов, а мы с Соней уже болтаем о своем, о наших общих думах, о воспоминаньях.

— Он, бедняга, страдает, — заметила однажды Соня, после того как Антон Петрович удалился.

— Музыка, видно, не дает покоя, — ответил я.

— Нет, по-моему, тут дело не в музыке, а в Люси́, — сказала Соня, по-французски произнеся женское имя. На вопрос: кто же это, она ответила: — Полицмейстерша, вы же ее знаете. У нас все так и зовут: Люси́.

— По ней, стало быть, и тоскует наш композитор? — удивился я.

— Она жаловалась Антону Петровичу, что, дескать, брак у нее — ошибка, несчастье всей жизни и что чувствует она себя совсем юной. Вот нашего композитора и тревожит судьба Люси, и он ломает голову, как спасти страдалицу. А Цербер, — таким прозвищем Соня наградила полицмейстера, которого раньше называла гармонистом, — все время настороже, чтобы они не могли встречаться.

— Это кто же страдалица — Люси Филипповна? — усомнился я.

— Маловероятно, не правда ли?

— У них в Сибири прекрасные лошади.

— Вам тоже успели рассказать про лошадей?

— В чужедальнем краю земляки сближаются.

— Но ведь у вас имение в Финляндии, а Люси родом из Прибалтики, немка.

— У меня нет никакого имения.

— Все утверждают, что есть.

— Мой отец — владелец маленького хутора, да и тот целиком в долгу.

— Господи, как тут все путают.

— В этом я сам виноват.

— Понимаю: вам не хотелось откровенничать с любопытными.

— Возможно.

— Чего доброго, вы совсем и не финн.

— Конечно, нет.

— Как жаль. Я читала Ахо, и он мне нравится. Но кто же вы на самом деле?

— По правде говоря — я никто.

Отвечаю так, чтобы уйти от вопроса.

— Стыдно признаться, но отец истратил на меня все до последней копейки, однако радости ему я не доставил. Никуда не гожусь.