Отторжение

А по ночам по-прежнему плакала, и Анне по-прежнему брала ее к себе и утешала. Сколько же осталось? Две с половиной недели, потом две, потом полторы. К читала книги, проглядывала датские комиксы для детей. Бегала вдоль ручья с другими детьми, хотя по-прежнему не понимала ни слова; странно, но в написанном виде она понимала почти все. Как-то их отвезли в пасторскую усадьбу по соседству – Анне с мужем пригласили на какой-то званый ужин. Там другие тети, тоже очень ласковые, уложили К в постель и накрыли одеялом, которое и одеялом-то не назовешь – целое облако пуха. Спала она замечательно, но утром опять начала плакать.

Всего неделя осталась. Четыре дня. Три.

И наконец туча-мама появилась – будто ничего и не произошло. Пустились в обратный путь – до Фредриксхавна, погрузились на паром, опять играли в карты, доехали домой. Мама привезла из Сингапура игру маджонг. Правила они так и не поняли, да и не могли понять, правила были написаны иероглифами. Но сами костяшки необыкновенно красивы: бамбук, драконы, цветы, деревья под ветром. К получила подарок: прозрачная пластмассовая банка, а в ней неподвижная кукла в неподвижном платьице. Играть с этой куклой невозможно, но красивая – глаз не отвести.

Все как всегда. Сингапур, сказала мама, тоже очень красив, но представить Сингапур К так и не удалось.

Наконец мама проголодалась. Они пошли в дом и поели. Остаток дня К читала на диване, закутавшись в одеяло: домик так и не прогрелся.

Начало смеркаться, работать в саду стало невозможно. Погрузили в багажник пакеты, резиновые сапоги, канистру и поехали домой. В машине тут же, как по мановению руки, появляются все запахи летнего дома, они впитались в одежду – и плесень, и мыши, и еще какой-то грустный осенний аромат, хотя на дворе весна. К мерзнет, но машина тут ни при чем. “Моррис” – старый верный друг, он дал слово, что серо-рыжее дачное одиночество скоро сменится домашним уютным вечером. И конечно, запись: лучшее от Саймона и Гарфанкела, Hello, darkness, my old friend[33]

. Пошли знакомые улицы, и парк никуда не делся, разлегся именно там, где они его оставили, и “Консум”[34] на месте. Покупают на редкость душистую “маринару”, заходят в квартиру и нарушают неписаное мамино правило: приносят пиццу в гостиную, включают телевизор и едят, подхватывая из пластиковой банки горсточки полагающегося к пицце соленого капустного салата. И одиночество будто растворяется в мерцающем голубоватом отсвете экрана.

Много позже она узнает, что отец считал часы, дни и недели между их свиданиями. Увидела дневник, где он отмечал каждую встречу, и поняла, что и он увековечил возникшую между ними пустоту на сотнях страниц невысказанных слов и в томах никогда не рассказанных историй. Узнала, что он даже ходил к адвокатам, хотел положить конец своему одиночеству и тоске по младшей дочери. Много позже

прочитает она эту юридическую переписку. Там адвокат матери пишет, что, оказывается, сама К не хочет видеть своего отца. Много позже будет она читать приписываемые ей слова, которые она никогда не произносила, и понимать, что катастрофу, искалечившую ее жизнь, можно было предотвратить. Много позже она будет рыдать, читая эти лживые и заковыристые фразы. И осознавать: ничто уже не вернуть, потому что читает она все это много позже.

Но 1 марта 1976 года К еще ничего не знает об этой переписке родительских адвокатов. Она вообще ничего не знает сверх того, что полагается знать десятилетней девочке: клетку золотистого сирийского хомячка нужно чистить каждый день, ни в коем случае не вступать в разговоры с пьяными, мамины снотворные лежат в верхнем ящике комода в прихожей. Иногда К их пересчитывает.

В один прекрасный день К пишет завещание: пусть все, что у меня есть, достанется маме.

Окно в ее спальне выходит во двор. Вишня и колючие кусты барбариса сверху кажутся маленькими и ручными, будто и план был такой: пусть люди поглядят на свой двор и будут довольны или, по крайней мере, спокойны. Но там почти никогда никого нет; К тоже во двор не выходит. Пустой, совершенно пустой двор. Деревья, пара скамеек, на которых никто никогда не сидит, и гравийные дорожки – их не надо выравнивать граблями, поскольку по ним никто никогда не ходит. В доме напротив живет женщина, она очень любит танцевать. Ее платье (а иногда просто намотанная на голое тело простыня) тоже танцует – свой собственный, похожий на водоворот танец. На первый взгляд ничего общего с ритмом не имеет, но чудесным образом оттеняет красивые движения тела.

Наверное, эта женщина очень счастлива.

В школе говорят о своих семьях. Классная руководительница, молодая женщина с лунообразным, приветливым и улыбчивым лицом, просит нарисовать своих родственников. Один за другим дети хвалятся своими богатствами. У меня восемь двоюродных братьев и сестер. А у меня двенадцать! Тут же начинается соревнование: у кого больше. А троюродные считаются? Считаются. Выигрывает мальчик с восемнадцатью двоюродными и троюродными.