Отвергнутая

Один раз, когда Ванька ставил на стол котелок с горячей похлёбкой, Прасковья проскользнула мимо него и выскочила на улицу. Она побежала куда глаза глядят, виляя между деревьями, перепрыгивая пни и коряги. Но вскоре позади послышались тяжёлые шаги – это великан догонял свою пленницу. Когда он повалил Прасковью на землю, уткнувшись лицом в её волосы и шумно дыша ей в ухо, она взмолилась:

– Отпусти меня, Ваня! Отпусти! Мне домой надо! Чего ты держишь меня тут взаперти, словно овцу? Ты же добрый, я знаю!

Голос её дрогнул, и из глаз покатились слёзы.

– Аааа! – грозно закричал Ванька и стукнул мощным кулаком по земле рядом с Прасковьей.

Та вздрогнула от страха, замолкла, и Ванька подхватил её на руки и понёс назад. Прасковья плакала, била его руками по широким плечам, по лицу. Но он как будто не ощущал её ударов. Он занёс её в землянку, посадил на лавку, сел с ней рядом и с силой прижал к себе. Когда Прасковья начала задыхаться, Ванька отпустил её и ушёл, подперев снаружи дверь землянки тяжёлым бревном. На шею женщины словно повесили огромный камень.

Но мысли о бегстве по-прежнему одолевали Прасковью. Она страшно тосковала по сыну, долгая разлука с ним разрывала её сердце на части. Ей хотелось забрать Феденьку и убежать с ним далеко-далеко – туда, где никто их не найдёт.

Вот только в последнее время Прасковья себя не очень хорошо чувствовала: по утрам её мутило и кружилась голова, ноги часто были слабыми, точно соломинки, а тело, наоборот, было тяжёлым и неповоротливым. Утром ей кусок в горло не лез, а по вечерам, наоборот, она нестерпимо хотела есть и жадно запихивала в рот всё, что приносил ей в котелке Ванька. Прасковья думала, что это всё от недостатка света и воздуха – днями напролёт она сидела в своей «тюрьме».

Как-то, когда Ванька принёс ей еду, Прасковья отодвинула от себя котелок с похлёбкой и заглянула в лицо великану.

– Мне плохо, Ваня. Я день и ночь здесь сижу, будто в подземелье! Сжалься, своди меня погулять.

На лице великана застыла растерянность. Прасковья улыбнулась, взяла Ваньку за руку и потянула к двери.

– Пошли, Ваня. Я не сбегу. Обещаю!

Она и вправду спокойно шла по лесу рядом с великаном, который крепко держал её за запястье. Он привёл её к лесному озеру, заросшему водяными лилиями, и Прасковье так сильно захотелось искупаться, что она потянула Ваньку за собой в воду. Вода была холодной, но Прасковья так давно не мылась, что ей было невероятно приятно прикосновение воды к телу. Чтобы помыться, нужно было снять платье, но Ванька стоял рядом и смотрел на неё своими круглыми, вечно удивлёнными глазами.

– Отвернись, Ваня. Я помою волосы и постираю своё платье.

Великан что-то недовольно промычал в ответ и всплеснул руками, обрызгав Прасковью с ног до головы.

– Бежать тут некуда. Плавать я не умею. Просто хочу помыться, слышишь? А ну, отвернись! – расхрабрившись, приказала Прасковья.

Ванька недовольно засопел, но послушно развернулся. Прасковья быстро скинула с себя платье, прополоскала его в воде, промыла спутанные волосы, а потом с трудом натянула обратно через голову сырую ткань. Ванька всё это время терпеливо ждал, а когда они вышли из воды, он, видя, что Прасковья дрожит от холода в сырой одежде, снял с себя свою фуфайку и протянул её пленнице. От фуфайки дурно пахло потом и затхлостью, но Прасковья, не желая обидеть Ваньку, накинула её на плечи.

– Спасибо, Ваня, ты очень добрый человек! – сказала она. – В селе таких, как ты, добрых, редко встретишь…

Великан разинул рот и что-то промычал, а потом его толстые губы растянулись в довольной улыбке.

С тех пор Ванька выводил Прасковью из землянки на прогулку каждый день. Иногда она порывалась бежать, но он догонял её и возвращал в землянку. Каждый раз великан впадал в ярость, стуча огромными кулаками по земле, оглашая рёвом лес. Но ни разу при этом он не обидел саму Прасковью, лишь смотрел на неё удивлённо и обиженно и громко сопел.

А потом Прасковья наконец поняла, что она на сносях. Сначала она не на шутку испугалась, но пришедшая на смену осени зима замела снегом лесные тропы, запорошила кусты, деревья и сухие травы. Снег накрыл боль и тоску Прасковьи плотной белой пеленой. И она уютно укуталась в этот зимний покров, успокоилась, спряталась в тёплой землянке Ваньки, точно беременная медведица в берлоге.

* * *

Прошла зима, а потом весна стала постепенно отогревать лес тёплыми солнечными лучами. Прасковья потяжелела. К концу зимы она уже едва переставляла ноги в высоких валенках по рыхлым сугробам. Ванька перестал запирать её, теперь она могла выходить на улицу тогда, когда ей вздумается. Она гуляла одна, без сопровождения великана.