Отверзи ми двери

- Ой, папа! Папа приехал! Из командировки?

- Нет, - сказал Лев Ильич, - я еще в командировке... То есть, нет, но мне нужно...

- Куда нужно? - Надя впилась в него глазами, потом глянула на Ивана. - Что это у вас?

Иван взял тряпку и подтирал пол у стола. Надя забрала у него из рук тряпку.

- Что тут случилось?

- Да ничего не случилось, что ты пристала! - Иван в сердцах громыхнул чайником.

Лев Ильич пошел из кухни, надел пальто и взял портфель.

- Папа! - крикнула Надя. Он был уже на площадке.

- Пап! - она вцепилась в его пальто. - Ты куда? Я не пущу тебя. Никуда не пущу.

- Мне, правда, нужно, Наденька. Я и так опоздал. Заговорились. - Он пытался оторвать ее руки.

Они прошли марш лестницы и остановились у окна.

- Я знаю, - зашептала Надя, - вы с мамой ссоритесь. Вы разойдетесь, да? Разойдетесь?

- Не знаю. Может быть. Но мы еще поговорим с тобой. Обязательно поговорим.

Он оторвался от нее и быстро, через ступеньку побежал вниз.

- Папа! - крикнула Надя, свесившись через перила. - Мне очень нужно с тобой поговорить! Прямо сегодня. Или завтра. Только обязательно!..

- Хорошо, - сказал Лев Ильич, гулко так было на лестнице. - Поговорим.

Он уже был внизу, и тут, открывая дверь в подъезде, вдруг замер.

"Но почему вторая? Это ведь у нее - у Любы вторая, а у меня-то всегда была первая группа!.."

- Господи, - сказал он вслух, - какой ужас...

Сзади хлопнула, закрываясь, дверь. Он опять был на улице.

8

Он шел, никуда не сворачивая, шел и шел.

"Если вот так идти все прямо, - подумалось ему, - только чтоб ни разу и никуда не свернуть..." И он уцепился за эту мысль и попытался развернуть перед собой карту города, в котором жил. И представил себя, как бы в карьере, и увидел обнажившиеся пласты ушедших вглубь, никогда уж не способных вернуться на поверхность пород - слежавшихся, уплотнившихся под тем, что тысячелетиями их давило. А здесь не тысячелетия, не века - десятилетия, вон, и его память услужливо подсказывает, выбрасывает ему облик улиц, которыми он сейчас шел - в пору его юности, детства, а что-то он еще читал и сейчас пытался вспомнить, что было тут до него и еще раньше того. И почему-то прежнее показалось ему куда ближе, душевней, будто раньше он мог бы звякнуть в колокольчик у ворот и ему б кинулись навстречу, провели б в дом, о нем доложили... "Ну так преувеличивать едва ли стоит, куда уж со свиным рылом да в калашный ряд!.." Ну пусть - пусть не так: не отворили бы ворот, но какое-то необъяснимое душевное волнение или боль ощутил Лев Ильич, думая об этом городе - о том, каким он был. А тут - мертвые, бешеные улицы, бессмысленно разрезавшие живое тело города, брызжущие грязью машины, дико летящие прямо сквозь будочки и особняки, и не приостановившись, проскакивающие кладбища - прямо по могилам, не вздрагивающие перед храмами и монастырями... "Сколько их тут было-то, Господи!.." Зато легко идти прямо, - усмехнулся он, - попробовал бы раньше, так бы и закружился в тех улочках да тупиках. А так шлепай себе и шлепай... Так куда ж меня вынесет, если прямо? И он представил себе одну улицу, другую, двинулся в третью, переходящую прямо в шоссе, а по обеим его сторонам, как бы и не сменяя друг друга, возвышались - даже и не дома! - темная, мертвая стена, и глаза у нее вспыхивали мертво, казенно, не тем огоньком, что светит в пути, не дает заблудиться, где ждут и всегда рады. Страшное механическое чудовище цепью держало его, позволяя до поры так вот шагать между домами, обманывая, якобы самостоятельностью и свободой передвижения, оно твердо знало о том, что далеко он не уйдет, что ему и податься некуда. И так - версты и версты. И прямая эта дорога, не заметишь как закружит тебя, швырнет обратно, и ты так вот будешь топтаться на одном месте, глядя на вспыхивающие, гаснущие и снова моргающие желтые, механические, слепые и всевидящие глаза...

Такое отчаяние затопило его, безнадежность, он было усмехнулся, представив со стороны свою нелепую фигуру с портфелем, в чмокающих ботинках, который уж день шагающую по этим улицам, но что-то и сил не было усмехаться. И тут далеко-далеко услышал он, почувствовал, узнал начинающийся в нем хохот, знакомый визг, оставивший было его в последние дни запах сырости и тления. Они прошли стороной и исчезли тут же в нем, но Лев Ильич содрогнулся, все вспомнив. И тут что-то хихикнуло в нем - нет, совсем не так, как бывало всегда, не юмор, не ирония над собой, так всегда его встряхивавшая - в себя приводили и на место ставили, а чья-то злорадная усмешка услышалась ему, выскочила откуда-то, хохотнула в душе: "За что?.. А... занюнил! Не нравится?.." И уж это не он, твердо он это знал, что не он так себя спрашивал, не было у него сейчас сил на такую жестокость, хоть и верно все было. Но безо всякого сочувствия, безо всякого стремления помочь его спрашивали, со злорадством, издеваясь, подталкивали к яме, куда его несло - тут уж он это почувствовал, узнал - вон куда заведет его та прямая дорога!..

- Можно вас на минутку, гражданин?..