Отверзи ми двери

- Говорите, ежели охота. А у меня дела, - она повернулась выйти.

- Лариса! - крикнул старик. - Ты... сядь. Ты пойми, что я помираю... Да не жалости я прошу, не жалости! Я сказать должен.

- Ты уж все сказал. И мне, и всем, кому слушать есть время... Ну что он меня изводит? - крикнула Лариса, на щеках у нее вспыхнули красные пятна, глаза зажглись, как у старика. - Ему только нянька нужна была - сначала Маша, а потом на мне помирился, не поморщился - ему все равно было, как у меня там... - голос у нее сорвался. - Ну что он к Фермору привязался, на что ему эти холсты сдались?! Ценитель какой! Да пропадет все - пропадет, ясно тебе? Сколько ты сидел-то, что ничего не понял? Мало, надо быть, не вбили тебе в башку, да надо б понять еще и до того, как посадили, когда деньги, все, что сделал, чем жил, - все забрали да поломали. Куда там! Ему и тюрьмы мало было, и надзирателем служить надо, и на того же Глеба мало нагляделся, да и сейчас... Ну хорошо, слушаю, слушаю, что еще, может чего новое скажешь?..

Она села, но вдруг затряслась вся и зарыдала в голос. Игорь кинулся было к ней, но она его оттолкнула и выбежала из комнаты.

- Я вам должен сказать... - начал старик, как бы ничего не заметив.

- Дед! - Игорь стоял перед ним. - Ты ведь и меня ставишь в дурацкое положение. Ну что мы тут о наследстве спор ведем, как в кино? Почему это я наследник? Как есть, так и есть: то, что тут - тут, а там у мамы - пусть там и остается.

- Сядь, - сказал Кирилл Сергеич, - и помолчи.

- Я вам должен сказать, - повторил старик, никак и на Игоря не прореагировав, - то, чего еще никому не говорил. Лариса, конечно, знает, но я хочу, чтоб она тут при вас услышала. И при гражданине, первый раз зашедшем в дом...

Он помолчал, к чему-то прислушиваясь.

- Она сейчас придет, - продолжал он. - Я уж полгода знаю, что должен помереть, но положил себе до этого дня дожить и чтоб панихиду отслужили в Обыденской, как она и просила. Она венчалась в той церкви - твоя мать, батюшка. Уж не помню, говорил ли я тебе про это.

Лев Ильич глянул на Кирилла Сергеича. Тот сидел неподвижно на стуле возле старика. Льву Ильичу показалось, что он побледнел.

- Она мне завещала сына ее разыскать. И эту ее последнюю просьбу я выполнил. Да не я, у меня уж и сил тогда не было, а твоя мать, Игорь, за что я ей на всю жизнь благодарен и никогда и т а м о той ее милости не забуду. И не одна разыскала, а с твоим отцом, и он не только отыскал тебя, батюшка, но когда ты, вроде бы, из небытия воскрес и родился заново, он и к этому руку и сердце свое приложил. А потому они - Маша и Фермор - соединились, что им Бог послал любовь. Я и это почел знаком, и никакой обиды у меня на это не было. Я ее завещание исполнял. И если она теперь видит нас оттуда, то на тебя, батюшка, глядя, радуется. Может, она про это и не мечтала, а может, это она и вымолила, а за то, может, и обо мне оттуда вспомнит, а мне та ее молитва очень необходима, потому что когда ты, батюшка, придешь ко мне исповедовать да соборовать, а будет это в ближайшие дни, ты уж далеко не отъезжай, то и поймешь как мне ее молитва нужна. Очень во мне много злобы, а сил уж нет, да и никогда не было с той злобой справиться...

Вошла Лариса и тихо села у двери. Старик только поднял на нее глаза, не приостановился, голос у него уже был слабый, он задыхался.

- Это первое дело, которое мне на этом свете было положено сделать. А есть еще одно... - тут он замолчал, закрыл глаза, и Лев Ильич даже подумал, что он уснул. Но он открыл глаза и спокойно, уже без лихорадочности, обвел ими всех присутствующих. - Ко мне приходил Фермор, - сказал он так же тихо. - Не здесь, а на той квартире, за месяц до того, как исчез. Маша про это ничего не знает, да ей это было и ни к чему. Он пришел и сказал: "Я, Алексей Михалыч, перед вами виноват, и ваше дело прощать меня или нет. Но у меня растет сын и про то говорить с вами не хочу. Меня скоро не будет, он сказал, а больше, как к вам, мне прийти не к кому. Маша сама еще девчонка, а Лариса мне свою обиду не забудет и не простит. Меня скоро не будет, повторил он, я это хорошо знаю. Так ли я жил, не так - плохо я жил, а вот сейчас и сына не успею вырастить - а кто из него получится, сказать сейчас нельзя. Я, сказал он, всю жизнь работал, а как - и про это сказать не могу, но была у меня мысль, своего отца и своего деда, и прадеда своего - связать их жизнь со своей и с жизнью своего сына. В живописи это сделать сложно и как мне удалось, про то не мне судить..."

Лев Ильич поднял голову на картину, висящую над говорившим. Солнце уже переместилось, косо скользило по стене, но тут вдруг на его глазах вспыхнули, трепыхнулись, как живые, крылья у ангела, но, видно, облачко нашло, и вся картина враз потускнела - страшно ему стало на нее глядеть.