Отверзи ми двери

- Ты сегодня совсем другая, - сказал Лев Ильич, - я тебя понять не могу.

- Так ведь и ты уже не такой... Ну что ж, будешь рассказывать или давай водку пить?

- Ты знаешь, впервые я задумался обо всем об этом, когда тебя услышал про деда, про то, как его убили, про придуманную твоим отцом вину перед убийцами. Это только в голове вконец растерянного, потерявшегося человека могла возникнуть такая мысль. То есть, я понимаю, всякое может быть покаяние и такое тоже, что говорить - каждый за всех, во всем и перед всеми виноват. Только придуманная твоим отцом вина - неправда, а уж правду о том, что произошло, никак выразить не в состоянии. Это я тебе говорю, а у меня есть на это право, потому что во мне так уж перемешалась еврейская кровь - безо всяких иных примесей: кровь благочестивых и тихих местечковых евреев, возводящих свой род к знаменитым, еще на памяти матери, раввинам, цадикам и книгочеям-талмудистам, с кровью барышников, конокрадов, торговцев живым товаром, комиссаров - да, тех самых, о которых тебе рассказывал отец, первых советских партийных интеллигентов, взявшихся заново открывать и переделывать мир, после того, как они сбросили с плеч кожанки и кинули наганы в ящики письменных столов... Я никогда про это не говорил, даже, видишь, не думал, но моя пора пришла - мне необходимо себе самому все это сказать.

Лев Ильич налил себе водки, поднял было бокал, но передумал, не стал пить, прислушиваясь к тому, как пошленький мотивчик вырастал в нем, заглушая цокот копыт и звон трубы - дребезжащий старенький рояль гремел все громче, он ощутил даже запах пыли, которую подняли танцевавшие пары, запах дешевой пудры, духов, пота... Какой уж там Ватто и Людовик ХV!

- Здесь поразительный феномен, очень многое способный объяснить в том, что у нас произошло за эти полвека, - сказал он, усилием воли отогнав это наваждение. - Ну как объяснить огромный, никак не преувеличенный современным антисемитизмом процент евреев в русской революции? Начиная еще с народовольчества, они там объявились, но тогда единицы были, вон и Достоевский заметил одного бесенка, а дальше - в начале века, а после первой революции, а в семнадцатом, в двадцатых годах - с самого низа, а больше наверху, на первых ролях? Тут самое простое социально-психологическое объяснение: развитие капитализма, бурная демократизация страны, разрушение национальных перегородок, черты оседлости - как пар в пробитом пулей паровозном котле, ну и конечно, присущая энергия, темперамент, все слабости и пороки вместе честолюбие, властолюбие, корыстолюбие, комплекс униженности, неполноценности... И это на фоне русской неповоротливости, добродушного к собственной жизни пренебрежения, лености мысли и поступков - ну как не проиграть такой марафон!

- А не заносит тебя? - повернулась к нему всем телом Вера. - Не кажется тебе, что твои обобщения дурно пахнут?