Ответ

Видно было, что люди, в общем, настроены весело: словно и вправду собрались на простую прогулку под сверкающим осенним солнышком, которое заливало по-воскресному чистым светом спящие трубы и безлюдные заводские дворы. Из окон домов смотрели на демонстрантов женщины, дети, иногда какая-нибудь молодушка махала рукой тем, кто проходил внизу, или показывала ребенку, где шагает отец. И в воротах, в подъездах тоже стояли женщины, между ними и демонстрантами не умолкала веселая перекличка. — Бёжке… эй, Бёжке! — выделился из шума густой бас. — Что на обед варила?

— Ветчину блошиную на жиру комарином! — прокукарекал из какого-то окна мальчишечий голос. На улице с разных сторон послышался смех. — Этим-то хорошо, — сказала из подъезда совсем молоденькая женщина с сумкой в руке, — в воскресенье по корчмам сидели и в понедельник туда же!

— Заслужили, бедненькие.

— Рози, а вон муж твой идет! — крикнули молодушке со второго этажа.

— Где?

К подъезду шагнул высокий черноволосый мужчина и, схватив Рози за руку, втащил в ряды рабочих, приговаривая: — Пойдем-ка с нами, найдется здесь и для тебя местечко. — Молодая жена, краснея, вырывала руку. — Отпусти!

— Э, нет, не отпущу, с нами пойдешь! — улыбаясь, возражал ей муж.

— С сумкой-то?

— Что ж такого!

Рози вдруг расплакалась. — Как можно с пустою сумкой на демонстрацию идти!

— Пойдем, пойдем! — смеялся муж. — Почему же нельзя-то? Да мы ее по дороге камнями наполним.

Люди шагали спокойно, почти весело, лица постарше выражали достоинство, молодые были заносчиво веселы. Со всех сторон слышались вызывающие вскрики, веселый смех, да и те, что помалкивали, прятали под усы не озабоченность, а лишь накопившуюся усталость. Правда, небольшая группа, двигавшаяся по нечетной стороне, на несколько минут накалила атмосферу резкими выкриками: «Работы! Хлеба!», но впереди и позади нее шагавшая толпа — словно статисты, еще не ухватившие смысл происходящего на сцене, — беззаботно и безразлично глотала пыль.

— Пошли, пора уже! — крикнул Оченаш, спрыгивая с забора, когда группа, шагавшая с криками: «Работы! Хлеба!», поравнялась с ними. — Ждать «Ганц» больше некогда!

— Да, может, они и не вышли, — сказал у Балинта за спиной рабочий, услышав, по-видимому, слова Оченаша. — Весной они восемь недель бастовали, так что не удивлюсь, ежели притомились.

Оченаш обернулся.

— Те, кто бастуют, не так-то пугливы.

— Они из-за чего бастовали? — спросил Йожи, шагавший чуть впереди.

— Из-за «бедо».

— Теперь бастовали, весной?

— Оно ведь и нельзя при этом «бедо» работать, — продолжал рабочий, — облапошивают работягу, как хотят. Ну, допустим, захотел ты проверить ихние расчеты, а как? Уж тогда-то и вовсе не выполнишь ихние шестьдесят пунктов в час. А не выполнишь, тебя тут же и вышвырнут.

Когда шли мимо «Тринадцати домов», Балинт пробежал глазами по окнам. Он увидел немало знакомых лиц, но тетушки Нейзель среди них не было; правда, их квартира окнами смотрела во двор, но могла же она зайти к кому-нибудь и выглянуть на улицу. Горбатый парикмахер стоял в первом подъезде, вокруг несколько ребятишек весело махало демонстрантам, в следующем подъезде оказалось сразу двое знакомых, оба радостно окликнули Балинта. Немного подальше, на другой стороне, кивала из дверей молочной украшенная челкой голова тетушки Керекеш — она, вероятно, увидела Балинта, потому что вдруг принялась отчаянно махать рукой; мальчик невольно расправил пошире плечи. С тех пор как он зашагал в общем ряду, его настроение совершенно изменилось, ноги легче одолевали пространство, легкие дышали свободнее, мускулы на руках и ногах напружились, голова вскинулась выше — какое-то необыкновенно приятное чувство разлилось по всему телу. Это была радость, сходная с той, какую испытывает человек, обретший единомышленника, понимающий его не только умом, но и сердцем и даже телом; каждый шаг, который делал Балинт вместе с рабочей толпой, был еще и еще одним решительным «да» на вопрос, покуда не внятный ему, но ощущаемый и одобряемый всем его существом. Он не знал, с чем именно согласен, но самое согласие с массой людей делало его счастливым. То было согласие плода с материнским лоном.

Оченаш непрестанно наступал передним на пятки. — Спокойней, сынок, не трепыхайся, — обернулся к нему Йожи, — поезд не уйдет. — А вдруг! — проворчал подросток. Впереди, в тридцати — сорока шагах от них, шла та самая небольшая группа — в основном еще не знакомые с бритвой юнцы и молоденькие девчонки, среди них лишь изредка попадались люди постарше, — которая возгласами «Работы! Хлеба!» несколько раз пропорола солнечный сентябрьский воздух над толпой. Люди, услышав возгласы, иногда даже кивали согласно, но сами не присоединялись. Между тем поток был так могуч, что стоявшие вдоль стон и в подъездах мужчины и женщины все чаще присоединялись к нему, словно подхваченные ветром листья, лежавшие вдоль тротуара. — Янош, никуда не ходи, слышишь, что я сказала?! — надрывалась какая-то женщина из окна второго этажа. — Ты слышишь, Янош?

Ответа снизу не последовало.

— Янош!.. Янош!