Ответ

— Как бы он мог проследить, милостивая государыня? — возмущенно возразил профессор. Прямо перед ним бородатый художник, упав в кресло, беззвучно хохотал, показывая все тридцать два зуба. Профессор некоторое время смотрел на него, потом отвернулся, боясь, что тоже не выдержит. За кольцом гостей, в дальнем конце гостиной, он увидел неподвижное белое лицо своего дяди, кивнул ему. Эстер все еще стояла молча, упершись кулачками в стол, рядом с ней, вне себя от ужаса, тряс седой головой господин с моноклем. Сквозь толпу пробирался лакей с маленьким веничком и совком.

— Что здесь происходит? — раздался вдруг энергичный резкий голос, и объемность и окраска которого в этом шелково-бархатном салоне произвели такое же впечатление, как если бы на постамент из черного эбенового дерева вместо драгоценной севрской вазы водрузили сапог. — Что произошло здесь, тысяча проклятий? — нетерпеливо взревел он опять. Услышав этот голос, Шике, поспевший одним из первых на место происшествия, круто повернулся и бесследно исчез в сбивавшейся все плотнее толпе.

Обладатель энергичного голоса, Миклош Фаркаш, с багрово-красным лицом пробивался сквозь гущу жадно тянувших шеи, толкавшихся гостей. В его затуманенном спиртом мозгу весть о скандале приняла причудливую форму; по необъяснимому ходу мысли у него сложилось убеждение, что кто-то грубо оскорбил его дядюшку. Ежедневные ссоры с женой и особенно сильный скандал, разразившийся накануне в семейном кругу, в присутствии тестя, и так уже сильно его взвинтили. Он вообще давно носился с мыслью, что пришла пора рассчитаться «со всей этой шайкой», а тут в довершение всего «шайка» грубо оскорбила дядю. Чаша терпения Миклоша переполнилась. Вся его разнузданная натура жаждала мести. — Что здесь произошло, тысяча чертей? — взревел он прежним, привычным к полигонам голосом, словно те, к кому он обращался с вопросом, находились в дальнем углу казарменного плаца.

— Не волнуйтесь, Миклош! — примирительна сказал барон, совершенно не подозревая, отчего так взвился его зять.

— Вы меня не учите приличиям, слышите! — заорал Миклош. — Вы думаете, что можете безнаказанно оскорблять моего дядюшку…

— Но, дорогой сын мой, как это пришло тебе в голову! — воскликнула баронесса.

Миклош упер в нее затуманенные глаза. — А вы заткнитесь!

Баронесса вскрикнула от ужаса. Барон умиротворяюще положил на плечо зятю руку, но Миклош одним движением сбросил ее.

— Не прикасайтесь ко мне, вы… вы… Да как вы смеете прикасаться ко мне! — Одним прыжком он оказался перед профессором и загородил его собой, словно решился собственным телом защитить от всяческих оскорблений. Его красивые, умащенные волосы взъерошились, тонкие ноздри дрожали от возмущения. Профессор сзади схватил племянника за руку и дернул на себя, но Миклош в возбуждении не узнал родственной хватки и вырвался, явно убежденный, что на него опять посягает кто-либо из семейства Грюнер. — Вы все извольте стоять навытяжку перед господином профессором Фаркашем! — орал он, вращая ничего не видящими глазами. — А если кто осмелится посмеяться над ним, я не сходя с места отвешу негодяю пару таких оплеух…

— Болван, — сказал Зенон Фаркаш и опять схватил Миклоша за плечо.

Марион, сидевшая у того стола, где все еще стояла Эстер, вдруг вскочила.

— Довольно, Миклош! — крикнула она. — На этот раз хватит!

Голос жены нанес последний удар остаткам выдержки разбушевавшегося Миклоша; окончательно потеряв власть над собой, он начал громко поносить евреев. Бледнолицая губернаторша с торчащими вперед зубами протяжно, сладострастно вскрикнула и потеряла сознание. По знаку бледного как смерть барона конец безобразной сцене положил лакей Янош, чья овдовевшая мать и две малютки сестренки в тот самый день прибыли в Пешт из родного села Кишманьок; обхватив сзади пьяного, почти неспособного защищаться молодого хозяина, Янош вынес его на улицу.

Четверть часа спустя гостиные опустели.

Профессор Фаркаш уже давно пребывал в самом сумрачном состоянии духа. Он стал еще более замкнутым, угрюмым и таким раздражительным, что казался почти сумасбродом; студенты, завидев его на улице, переходили на другую сторону или сворачивали в ближайший подъезд. И пил он больше, чем всегда, дома и вне дома, с сестрой не разговаривал неделями. Лицо его вытянулось, даже живот немного опал, виски ввалились. Он жаловался на утомляемость, если в кои-то веки развязывался вдруг язык, обычно это случалось в корчме, где он просиживал дни напролет, усадив с собой и шофера. Профессор пил и говорил, Гергей томился жаждой и слушал.