Овидий в изгнании

— Ну, это-то да, — третий раз за последнюю страницу согласился Ясновид, испытывая пресыщение от своей податливости. — Но в животе урчит, тем не менее. Пойдем, попросим. Колхозная, небось. Не откажет.

— Яблонька, яблонька! — хором сказали они. — Кудри твои шелковые! Дай яблочка отъесть, силы не стало!

— Ну, яблочек нету, конечно, — покряхтевши, сказала яблонька. — Во-первых, январь все-таки на дворе. Не лежкие они у меня. Я, кстати сказать, белый налив. Вот если б вам, к примеру, спрятаться надо было или еще чего — тут дело другое, это завсегда. А яблочек — нет, нету.

— Что за прелесть эти сказки, — злобно сказал Ясновид, исчерпавший способность соглашаться. — Того гляди язву подхватишь. А что-нибудь тут плодоносит в январе месяце?

— Эй, скитальцы! — закричала им вслед яблонька белый налив. — Вы, это, там печка будет, так если у ней соберетесь просить, то лучше не надо. Она буржуйка. У ней снега не допросишься.

— Спасибо тебе, яблонька, — этикетно сказала старушка. — Мы с тобой одной крови. Моя добыча — твоя добыча.

— Ну, это само собой, — пробормотала яблонька, погружаясь в зимнюю дремоту, и соки в ней остановились.

Печку они обошли, издалека завидев ее очертанья в стилистике венского модерна, и достигли до речки.

— Речка, речка, — сказали они ей, — струи твои медовые! У тебя поесть чего не найдется? Рыбки там или раков? Икры тоже можно.

— Вон островок, видите? — спросила речка, по местам затянутая черным льдом. — Это мужик подледным ловом занимался. Глянул в прорубь и познал себя. Так и не отпустило. Лед сошел, а он все тут. Быльем оброс, пешню повиликой затянуло. Там самый клев, со стороны авоськи, где конский щавель; хариус там на овода хорошо берет. Если дойдете, конечно.

Идти по тонкому льду не решились, простились с речкой, заключив с ней союз дружества, и вскоре на их горизонте нарисовался лес, прозрачно черневший один. «Давеча не было», — отметил Ясновид. «Ну, еще бы, — сказала старушка. — Это же наш». В самом деле, это был лес ног, воздвигнутый ею в ходе бегства. Они прошли вдоль опушки, тщетно ища грибов, и наконец углубились в загадочную чащу, где терпко и тревожно пахло дремучими ногами. Мимо прополз, сокращаясь и раздвигаясь, кольчатый носок с олимпийской символикой, предназначенной для устрашения экосистемы; хохлатый педикюр, приметивший его с вершины, налетел, закогтил, невзирая на страшно глядящие олимпийские кольца, и унес носок к заоблачным вершинам. «Какая богатая фауна, — отметил Ясновид, озираясь с интересом. — А калоши где? В спячке?» — «Ясновидушка, я все придумала, — сказала вдруг старушка. — Ты как по плотницкому делу?» — «Ну, табуретки строгал в школе. Столбы для княжеских шатров, было дело, обтесывал фигурно… мурзилками всякими… А что?» — «Корабль надо сделать летучий. Улетим отсюда, иначе век будем на таможне об пол биться. Ты если за свои способности тревожишься, то не тревожься, — прибавила она, видя, как он тревожится за свои способности. — Корабль — это та же табуретка, в принципе. Только большая и инвертированная ножками вверх». Ясновид не был уверен, что такое описание летучего корабля отвечает предъявляемым к нему аэродинамическим требованиям, но понял, что другого корабля у него все равно не выйдет, и спросил: «А инструмент?». Она щелкнула пальцами и достала из воздуха свежеструганный ящик, в котором обнаружились два плотницких топора, японская рулетка, долото, ножовка, отвес, килограмм гвоздей (по полкило сотки и стодвадцатки), лобзик в подарочной упаковке, на которой была достоверно изображена доска горбыль, произносившая: «Лобзай меня, мне это надо», стамеска и рубанок с чернильной надписью: «Коли Чайкина. Кому шерхебель, а кому иди и покупай готовую мебель». «К вечеру бы успеть», — просительно сказала старушка. Ясновид повел плечом, символизируя невозможность прогнозов, крякнул, как глава и кормилец, и пошел валить ноги. Топором он подрубал кряжистые бедра, по-извозчичьи кричал «Па-берегись», старушка отскакивала, и очередная правая нога, трагически шелестя на верхах, с треском валилась, пластаясь гордой кроной по холодной земле. К полудню старушка собрала нехитрый обед, который он принял, со сдержанным удовлетворением оглядываясь на сколоченный корпус. Нарубивши молодняка, он складывал по пять ошкуренных ног веером, сплачивал гвоздями, и получалось маховое крыло. Крыльев он сделал четыре и нагелем закрепил на корпусе.