Овод (трилогия)

Злая неприязнь к незнакомому другу Рене стала для нее постоянным источником мучении. В жизни Маргариты любовь брата была единственной радостью и утешением. Сейчас, как и все эти двенадцать лет, в нем был сосредоточен весь ее мир, и до прошлого лета ей думалось, что и она для брата — все. Но когда Рене вернулся домой, оказалось, что в его мире теперь два центра, что еще кто-то завладел его привязанностью. Для Маргариты это было тяжким ударом. Она полагала, что любовь не может быть беспредельной и чувство, питаемое к одному человеку, неизбежно ослабляет любовь к другому. Прежде Рене любил ее одну, теперь его любовь разделилась между ней и Феликсом, и значит — этот счастливый, блестящий, преуспевающий Феликс, которому и так выпало на долю гораздо больше того, что заслуживает один человек, украл у нее половину ее единственного сокровища. Она не могла понять, что эта дружба возвышала ее брата и тем самым обогащала и ее.

Однако, если бы не Феликс, она бы потеряла Рене навсегда, — об этом тоже нельзя было забывать. Она, терзаясь, упрекала себя в неблагодарности, но, вспоминая, какие права имел на ее расположение этот незнакомец, ненавидела его еще больше.

Если бы Маргарита знала, что Феликс болен, она, возможно, отнеслась бы к нему снисходительнее. Но Рене обнаружил, что не может ни с кем говорить об этом, — в его сознании болезнь Феликса была слишком тесно связана с чужой трагической тайной. Он инстинктивно страшился освежать в своей памяти-то, что открылось ему в долине Пастасы. И Маргарита считала, что, кроме «легкой хромоты», в жизни Феликса нет никаких неприятностей. И она ненавидела этого человека, у которого все обстояло благополучно. Ненавидела и цветы, присланные им. Только из боязни огорчить брата не приказала она выбросить эти розы и терпела их в своей комнате. Глядя на недолговечное, дорогостоящее великолепие цветов, Маргарита повторяла себе, что когда человек богат, здоров и осыпан всеми милостями судьбы, ему ничего не стоит зайти в цветочный магазин и заказать для калеки дорогие розы.

Боясь сделать Рене больно, Маргарита не открывала брату чувств, которые питала к его другу. А Рене, никогда не знавший ревности, даже не догадывался о том, что творилось в душе сестры. Ему всегда казалось, что человек, дорогой тому, кого ты любишь, светом этой отраженной любви становится дорог и тебе, даже если ты его не знаешь. Он не представлял себе, как можно, любя его, не полюбить и Феликса; и не потому, что Феликс спас ему жизнь, а потому, что он сделал ее такой полной.

Наконец настало лето. Несмотря ни на что, Маргарита продолжала упрямо надеяться. После одиннадцати месяцев неудач и разочарований она все еще поддерживала в брате мужество. Родные в письмах умоляли ее отказаться от бесполезной, мучительной борьбы. Маркиз приехал в Лион, чтобы попытаться уговорить ее. Но она только упрямо качала головой и, стиснув зубы, твердила одно: «Я не откажусь, пока не откажется Бонне».

Тяжелее всего было то, что Рене пришлось опять расстаться с сестрой, и на целых два месяца. Ему предложили на севере Франции временную хорошо оплачиваемую работу, а длительное лечение стоило так дорого, что он не мог отказаться. На этот раз Маргарита позволила тетке заменить брата.

Возвратившись осенью в Лион, Рене сразу понял, что дела идут хорошо. Впервые за все время лечения состояние сестры заметно улучшилось. Спустя месяц всем стало ясно, что упорный недуг наконец сдается. Лечение постепенно становилось все менее мучительным, и по мере того как болезнь проходила, улучшалось и общее состояние больной.

— Еще несколько месяцев, — сказал Бонне, и вы будете вполне здоровы.

— Еще несколько месяцев! А я думала… Маргарита умолкла, и нижняя губа у нее задрожала.

— Терпение! Некоторое время я еще не разрешу вам двигать ногой, а потом вам придется заново учиться ходить.

— Ты так долго терпела, дорогая, — мягко сказал Рене, — потерпи еще немного.

— Несколько месяцев! — повторила больная и подняла глаза на брата. Значит, в будущем году мы все-таки снимем в Париже квартиру.

И у Феликса дела шли хорошо. Чувствовал он себя прекрасно, в Париже и Лондоне за ним упрочилась репутация талантливого журналиста; в обеих столицах у него было много друзей, а врагов — не больше, чем у любого человека, быстро сделавшего блестящую карьеру. Со временем многие начали обнаруживать, что под блестящим остроумием Ривареса скрывалась масса самых разнообразных познаний. Встретив как-то на званом обеде одного весьма ученого и красноречивого кардинала, Риварес ошеломил присутствующих, затеяв с ним спор относительно писаний греческих отцов церкви. В конце концов кардинал вынужден был признать, что допустил ошибку в датах.

— Сдаюсь, господин Риварес. Если бы я подозревал, что вы чувствуете себя среди трудов Иоанна Златоуста как дома, я был бы более осторожен.

— Я должен извиниться перед вашим преосвященством: я забыл, что «золотые уста» принадлежат законному наследнику.

Кардинал улыбнулся.

— Боюсь, что у вас золотые уста льстеца.