Озёрное чудо

Елизар, ошарашенный, будто обухом в лоб дали, растерянно побрел к застолью, где столкнулся с Баясхаланом, который по смурному лицу дружка догадался: не на ту парень нарвался, крапива девка.

— Что за птица-синица, эта ваша… Анже-ели-ка?

— Анжела?.. — усмехнулся Баясхалан. — Такая же Анжела, как я Джон. Цырендулма… Выдумала. Английскую школу в Улан-Удэ окончила, в институте культуры учится. Артистка…

— Оно и видать… Такое мне наговорила… — Елизар, еще не остывший после злой перепалки, поведал наговоренное Цырендулмой-Анжелой.

Баясхалан внимал неохотно, досадливо морщился, не желая слушать и говорить о столь хрупком и заповедном; буроватое лицо стемнело, как в небо в морось, глаза леденисто заузились.

— Она и говорить-то по-бурятски толком не умеет, зато по-английски чешет… В Америку лыжи навострила…

— Ого! — выпучил глаза Елизар. — Час от часу нелегче.

— В Америке старшая сестра. И сама год в американской школе училась. От Америки без ума… Ладно, пошли за стол, — обнял Елизара за плечи.

— Я, Баясхалан, однако, домой потопаю. Выпил, закусил и болё. Пора яба цырёнка[84].

— Да посиди, куда торопишься. У тебя что, трое по лавкам плачут, есть, пить просят?!

— Дарима не приехала?

— Должна бы… — Баясхалан вопросительно глянул на дружка и пожал плечами. — Обещала… Хотя… может, тебе лучше домой податься. Сейчас молодые буряты подопьют, будут драться, а русского будут бить первого…

— Догадываюсь. Ладно, маленько посижу и ноги в горсть…

— Сиди-и. Может, и обойдётся. Стариков побоятся.

* * *

В глазах маячила англоязычная краса — смоляная коса, в ушах назойливо ворошились хлёсткие упрёки; и невольно помянулись говорливые, хмельные студенческие посиделки…

Под белесым, безоблачным небом призрачно серебрилась рябь рукотворного ангарского моря, белели опаленные солнцем валуны, где чайками посиживали купальщики и купальщицы, где заморская певчая ватага «Бони М» надрывала луженые глотки. Скользили на водных лыжах парни и девицы, вспахивая море, оставляя долгие борозды, пенистыми бурунами бегущие к берегу; и плыла вдоль берега, красуясь и похваляясь, белоснежная крейсерская' яхта с белыми парусами; а на палубе люди в белом услаждались музыкой; отчаянно голосил…о ту пору уже устаревший… итальянский парнишка Робертино Лоретти: «Чья ма-а-а-айка?.. Чья ма-а-а-айка?..» Мужики, не любившие Никиту Хрущёва, ранешнего генсека, толковали: де, так Никитка песню браво перевел.

Студенты-историки, счастливые…свалили, не завалили сессию… гуляли у моря, надыбав посреди раскидистого ивняка вы-пивальную поляну: словно стриженная трава-мурава, старое ко-стровище с тремя сухими валёжинами, что неведомо как и очутились на безлесом морском берегу. Азартно потирая руки, волоком и катом затащили с берега валуны, плотно уложили — столешня, постелили газетки, накроили хлеба, холодца и, ливерной колбасы, чтоб занюхать, выставили дешевое винцо: «Листопад», портвейн «три семёрки» и «Агдам», по прозвищу «Я те дам».

Студенты не столь пили, сколь наперебой языкамм молотили, благо без костей, и слово за слово, вдруг изумились: в застолье собрался разноплеменный суглан…[85] Тумэнбаяр — монгол прозываемый и Туманом, и Баяром, что кичился европейским образованием — три года учился в Белграде, а когда Югославия побранилась с Монголией, монгольские студенты рванули в Россию, и Баяр очутился в Иркутске. Батор Хамаганов — бурят из древнего племени хориидов; Елизар Калашников — великорус из староверческого кореня; Тарас Продайвода — ополяченный, западный малорус, Егор Коляда — окатоличенный белорус, прозывающий себя на белорусский лад Ягором. Застольный интернационал гуще бы замесился, коль на приморской выпивальной поляне очутились бы и прочие студенческие приятели Елизара. Давид Шолом — коренной иркутянин, выходец из еврейского купечества, разбогатевшего на винных откупах. Болеслав Черский — из польского села, до коего от Иркутска рукой подать. Федя Кунц — орусевший германец из немецкого села в Казахстане, куда его родичей в начале войны…от греха подальше, абы к фрицам не метнулись… Сталин выпер из Поволжья в казахские степи. Фарид Мухамедшин — татарин из приангарского татарского села, хвастливо толкующий: де, вас, русских, поскребешь, нашего брата татарина отскребешь. «И монгола…» — добавлял Тумэнбаяр. Тимофей Нива — орусевший финн, обливаясь хмельными слезами, доказывающий, что он финский барон Тойво Ниву.