Ожерелье голубки

- Молчать губами легко. Гораздо труднее остановить внутренний голос Существует граница, за которой иссякают мысли. Озарение лежит во тьме. Неизмеримо благотворны высшие состояния сознания. Мы, картезианцы, быстро стареем.

Когда с первыми утренними лучами они оправились в путь, Захария воскликнул:

- Слава Богу, свершилось! Ни секунды дольше я бы не выдержал там. Они немы как рыбы. Что за убийственное молчание! Рассказывают, император Фридрих велел изолировать младенцев, чтобы узнать, на каком языке говорил Адам. Никому не было позволено общаться с детьми. Заговорят ли они по-гречески, на иврите или латыни? И знаешь, что произошло? Они умерли, потому что человеку необходимо говорить, так же как есть и дышать.

- Мы, люди, болтливые создания, – рассмеялся Орландо. – Мы понимаем друг друга исключительно по словам и письму. Какая тесная клетка для того, что мы чувствуем! Как богат немой язык растений и зверей! Что только может порассказать мой конь! И все же он остается молчалив, как картезианец. Существует молчаливое понимание, которое искреннее всех произнесенных слов.

-Ты речешь, точно учитель, – сказал Захария.

Молодой тамплиер не понял его. Орландо подумал про себя: «Я так говорю с Адрианом, и это мои самые счастливые беседы».

* * *

Пыль, полуденный зной без тени, жажда. Потом разом, как по волшебству, – свежесть. Ноздри коней дрожат. Они почуяли ручей, раньше, чем увидели. Журча, он прыгал по плоской гальке, скапливаясь в прозрачных, словно стекло, раковинах, которые, переполнившись, изливались маленькими водопадами в следующие раковины.

Босыми ногами путники стояли в воде. Стрекозы носились вокруг. Потом оба рыцаря легли животом на воду. Обеими руками осторожно ощупали выдолбленное дно.

Чутьем, угадывая форель, они молниеносно хватали ее, сгибали скользкое рыбье тело подковой и кидали за спину на траву, где она билась и высоко подпрыгивала в воздух.

- Я поймал! Поймал! – закричал Захария. – Смотри, как борется! Ай, проклятье, она укусила меня!

И в жабры воткнули нож.

- Великолепное создание, – сказал Орландо.

- Звучит так, будто ты ей сочувствуешь, – засмеялся Захария.

- Что здесь смешного? Она обладает достоинством свободных тварей. И она боролась за жизнь как воин. Она заслужила нашего уважения.

Захария развел огонь. Пять форелей, завернутые в листья мать-и-мачехи, лежали с краю, у огня и поджаривались до золотистого цвета.

Они потратили полдня на поиски брода через реку. Когда, наконец, они нашли деревянный мост, то он оказался таким гнилым, в дырках, что только, пожалуй, местные жители знали, куда ступить, чтобы перейти не пострадав. Гемини переводил лошадей поодиночке, завязав им глаза, в то время как Захария подкладывал под дрожащие копыта щиты на сгнившие места. В тот день темнота застигла их еще до того, как они остановились на ночлег. Голодные и промокшие от дождя, они нашли себе кров под нависшей скалой.

- Господи, прости меня, моя молитва очень коротка, – сказал Орландо перед тем как закрыл глаза. – Молиться в постели легче, чем на каменной земле. Сохрани нас или позволь мне, по крайней мере, бодрствовать, если нам будет угрожать опасность.

- Что ты сказал? – спросил Захария. Но Орландо уже спал.

Из предосторожности был поставлен волчий капкан. Захария смазал свой меч воском, чтобы в трудный час он легко вынулся из ножен.

Ночью их разбудило фырканье коней. Захарии даже показалось, что он слышит голоса.

Утром они обнаружили следы медведя.

После пяти дней пути они приехали в аббатство храмовников в Лиможе. Это произошло за три дня до праздника святого Иннокентия. Уже половина сухопутного участка дороги осталась позади. Когда они въезжали на двор аббатства, зазвонили воскресные колокола. Они решили отметить праздничный день и устроить более долгий привал – для «отдыха души и тела», как выразился Орландо, потому что Захария так натер себе промежности, что ехал стоя в стременах, а это требовало больших сил.

- Никогда еще так сильно я не желал провести воскресный день на коленях, – произнес он с вымученной улыбкой, пока брат Тулиан, лекарь аббатства, смазывал его ягодицы барсучьим салом.

-Ты разбил свой зад всмятку, брат, он красен, ровно кардинальская мантия.

Захария ответил:

-Я ношу свой нимб на ляжках.

- Нимб? Cave mendacium! Боже, сохрани тебя ото лжи! С такими роскошными яйцами, как у тебя, не причисляют к лику святых.

Этим вечером, перед сном, Захария сказал:

- Сколь мало нужно человеку для счастья! Нет ничего прекраснее, чем спать в мягкой постели и не испытывать боли!

-Действительно странно, – ответил Орландо. – Мы чувствуем себя превосходно, если вообще не ощущаем своего тела.

Пока Захария залечивал раны, приобретенные в пути, Орландо, поддавшись любопытству, отправился после воскресной мессы на рынок, где поставил свою кибитку франконский хирург и исцелитель катаракт.

Знамя с глазом величиной в колесо повозки служило ему фирменным знаком. Целитель стоял на помосте. Его лысая бледная голова, обрамленная бобровым воротником, была как гусиное яйцо на мягко набитом сукне. Он высоко держал стеклянную бутылочку и кричал: