Ожерелье королевы

– Подождем до вечера. Не будем пороть горячку. Скоропалительные действия – это всегда риск.

– Хорошо, доктор, подождем до вечера.

– И далеко ли вы поедете?

– Хоть на край света, если будет нужно.

– Для первого раза это слишком далеко, – невозмутимо заметил доктор. – Может, ограничимся поначалу Версалем?

– Версалем так Версалем. Как вам будет угодно.

– Мне кажется, излечение вашей раны – вовсе не повод для ссылки, – заметил доктор.

Его наигранно безразличный тон прозвучал для Шарни как предостережение.

– Да, доктор, у меня действительно есть дом в Версале.

– Значит, решено. Сегодня вечером вас перенесут туда.

– Но вы не вполне поняли меня, доктор. Я хотел бы поехать в свои поместья.

– Ах, вот как, в свои владения… Но черт побери, не на краю же света ваши владения.

– Они на границе Пикардии, лье в пятнадцати – восемнадцати отсюда.

– Вот оно что.

Шарни пожал руку доктору Луи, словно благодаря его за деликатность и чуткость.

Вечером те же четыре лакея, что совсем недавно при первой попытке вынести больного были столь грубо изгнаны, перенесли Шарни до кареты, которая ждала его у общего подъезда.

Людовик XVI, проведший весь день на охоте, недавно отужинал и уже лег спать. Шарни был несколько обеспокоен тем, что уезжает, не испросив у короля отпуска, но доктор совершенно успокоил его, пообещав принести монарху извинения и объяснить отъезд необходимостью перемены места.

Покуда Шарни несли к карете, он до последнего мгновения предавался мучительному наслаждению – смотрел на окна покоев королевы. Но поймать его на этом никто не мог бы: лакей, несший факел, освещал дорогу, а не лицо молодого человека.

На ступеньках Шарни поджидало множество офицеров, его друзей; их заблаговременно предупредили, так что отъезд его отнюдь не выглядел бегством.

Веселые и шумливые, они проводили Шарни до самой кареты, но он мог позволить себе скользить взглядом по дворцовым окнам; у королевы они сияли: ее величество чувствовала себя не слишком хорошо и принимала дам в спальне. Окна комнаты Андреа были темны. Сама Андреа, тоскующая, охваченная невольной дрожью, пряталась за узорчатой штофной занавеской и, незримая, следила за каждым движением раненого и его свиты.

Наконец карета тронулась, но так медленно, что можно было различить цокот каждой подковы на звонких плитах.

– Если он не будет принадлежать мне, то пусть не будет принадлежать никому, – прошептала Андреа.

– Если ему вновь придет охота умереть, – пробурчал доктор Луи, вернувшись к себе, – то он хотя бы умрет не у меня и не на моих руках. Черт бы подрал все заболевания души! Чтобы лечить такие недуги, надо быть врачом Антиоха и Стратоники[124].

Шарни благополучно доехал до своего дома. Чуть позже доктор посетил его и нашел в столь хорошем состоянии, что тут же объявил, что это был его последний визит.

На ужин больной съел кусочек курицы и чайную ложечку орлеанского варенья.

На другой день ему сделали визит дядюшка г-н де Сюфрен, г-н де Лафайет и один из придворных, присланный королем. На следующий день его также посетили человека два-три, после чего все забыли о нем.

Шарни начал вставать и гулять в саду.

К концу недели он мог уже не слишком быстро ездить на лошади. Шарни восстановил силы. Он обратился к врачу своего дяди с просьбой позволить ему отправиться в свои владения. Такую же просьбу он послал и доктору Луи.

Тот не колеблясь ответил, что путешествие есть последняя стадия лечения ран, что у г-на де Шарни превосходная карета, а дорога в Пикардию ровна как зеркало и что оставаться в Версале, когда имеется счастливая возможность уехать, было бы безумием.

Шарни приказал нагрузить вещами большой фургон, попрощался с королем, который осыпал его знаками расположения, и попросил г-на де Сюфрена передать королеве изъявления верноподданнейшего почтения; ее величество в тот вечер была больна и никого не принимала. После чего, покинув королевский дворец, он сел в карету и покатил в городок Виллер-Котре, а оттуда – в замок Бурсонн, находящийся примерно в лье от этого городка, который Демустье[125] прославил уже своими первыми стихами.

32. Два кровоточащих сердца

Назавтра после того дня, когда Андреа увидела королеву, убегающую от коленопреклоненного Шарни, м-ль Таверне, как обычно перед ранней мессой во время утреннего туалета, вошла в спальню ее величества.

Королева еще никого не принимала. Она только успела прочесть записку г-жи де Ламотт и пребывала в лучезарном настроении.

У Андреа, бывшей куда бледней, чем вчера, на лице было написано то выражение сосредоточенной ледяной сдержанности, которое призывает к осторожности и принуждает великих мира сего считаться даже с самым малым.

Одетая просто и, можно даже сказать, строго, Андреа походила на вестницу несчастья, и неважно, кому она его предвещала, – себе или другим.

Эти несколько дней королева была рассеянна и потому не насторожилась, не обратила внимания на медленную и тяжелую поступь Андреа, на ее покрасневшие глаза и матовую бледность висков и рук.