Ожерелье Зоны

– Как-нибудь так справлюсь, – с этими словами Гриф повернул рычаг, откинул крышку люка, высунулся по грудь, осмотрелся, затем выбрался наружу, сел возле люка. Брюки сразу промокли. Дождь все еще моросил. Сталкер уселся на край, возле башни, ноги пристроил на поручни, левой рукой крепко ухватился за распахнутую крышку люка, правой придерживал на коленях автоматическую винтовку.

Свист турбины, рокот дизеля и шорох дождя забивали все звуки. Глаза, конечно, играли роль, но только там, куда светили фары. По бокам, с кормы, царили темнота и неопределенность. По большей части сталкер полагался на свои способности и надеялся почувствовать невидимое до того, как оно возникнет.

Гриф время от времени оборачивался назад, ожидая увидеть в темноте огоньки далеких фар. Но ничего подобного не наблюдал. Он понимал, даже если махновцы и поставили на ход «батон», вряд ли рискнут гнаться на раздолбанном рыдване за восьмиколесной крепостью. Он разделает из крупнокалиберного пулемета УАЗ и всех, кто в нем по своей тупости вздумает катить, как консервную банку. Хотя стоило сталкеру представить вылезающего через боковую дверь махновца с РПГ, ему делалось не по себе.

Чем дальше они отъезжали от «Салюта», тем призрачнее становилась эта картинка. Гриф все реже оборачивался, а через некоторое время и вовсе перестал утруждаться этим занятием.

Небо заволокло тучами – темень, хоть глаз коли. Гриф вспоминал, первым он почувствовал Коленьку. Полузомби-получеловек бродил вокруг хаты. Он уже не бормотал. Катушка поправила его состояние: он чуть быстрее понимал простые фразы, взгляд стал осмысленнее, движения точнее.

Что-то тогда забилось у сталкера в груди, глубоко, как при аритмии. И по мере приближения Коленьки толчки усиливались. Особенно пульсировало при появлении старика. Близкое его нахождение становилось неприятным. От усиливающегося сердцебиения казалось, еще немного, и какая-нибудь жилка или венка не выдержит.

Первое время Гриф даже морщился. Федорыч это заметил и после недолгих выяснений определил расстояние в три метра, ближе которого вибрации становились болезненными. И еще тепло. Словно Федорыч был ходячей жаркой. При приближении оно не обжигало, не уменьшалось, не увеличивалось, держалось в «терпимом» диапазоне.

Перематывался Гриф самостоятельно. Где не мог, там помогал Коленька. Со временем Гриф пообвыкся, аритмия трансформировалась в легкую вибрацию.

В дальнейшем сталкер обнаружил такие же ощущения к аномалиям и мутантам, словно внутри него был вшит миниатюрный детектор. Эта мысль не давала ему покоя. Он поинтересовался у Федорыча. Старик усмехнулся и проскрипел:

– Ничего, Гриф, привыкнешь. Это тебе такой подарочек от зоны. Радуйся и пользуй, коли заполучил. Ни я, ни кто-то другой не ответит тебе на этот вопрос. А будешь допытываться, могут и распотрошить: «Что это там у него такое колотится и реагирует? Может, проглотил чего? Нам бы тоже такое».

Сейчас Гриф прислушивался к этой загрудинной пульсации. Даже прикрыл глаза для лучшего восприятия. Что-то там в лесу живое ворочалось, возникало у границы и исчезало. Аномалии не попадались.

Свет фар задел накренившуюся старую осину, из которой на макушке росла молодая ель. Некоторое время Гриф вглядывался в сырую темноту, высматривая где-то там, за изломанными деревьями и кустарником «хату».

Растянутые желтые круги скользили дальше, а «хата» осталась позади в темноте, словно канула в Лету. Гриф знал, что без Федорыча и Коленьки избушка превратится в гору веток, и он никогда больше не зайдет к человеку ли, к существу ли, не важно, к тому, кто когда-то помог, наставил на путь истинный, спас.

От этих мыслей снова заворочалось, заурчало тоскливо какое-то неуютное беспокойство. Казалось, что-то он потерял очень ценное, и нет возможности обрести это снова. Многое Гриф растерял в этой жизни безвозвратно. Сталкер отмахнулся от гнетущих мыслей. Быстро отпускает его, а раньше, до знакомства с Явой, и вовсе не цепляло. Что он с ним сделал? Вроде сопля соплей, салабоном был, им и остался. Мягкотелый, жалостливый, доверчивый. Какие только байки и притчи ни рассказывал сталкер парню, на скольких примерах человеческой алчности, злобы, вранья, подлости, предательства ни воспитывал его, нет, тот не меняется, все думает, они хорошие там, где-то в глубине души. Всех, дурачок, по себе мерит.

«То ли Ява туп, то ли псих, – думал сталкер. – Нельзя после того, как не подвинулись, не дали места у костра, при встрече улыбаться жлобу, пожимать руку, а при случае звать на огонь и делиться».

Грифу, конечно, плевать на косые взгляды, ухмылочки за спиной, шепотки: «Вона падальщик со своим мопсом шлындает». Он даже не пытался этим закопченным, тупым рожам объяснять, да что им, он себе не мог объяснить, что в этом парне такого, от чего, когда тот рядом, на душе спокойно и уютно, словно очутился в кругу семьи, что зона вокруг Явы изменяется, что солнце, пусть и редкое на этой проклятой земле, светит ярче, что только от осознания того, что он есть, жив-здоров, все арты меркнут.