Ожоги сердца

Был такой случай. Долго стрекотала сойка позади Михаила Ивановича. Он был на лыжах, за плечами подбитый зайчишка-беляк. Прибавил ходу, но сойка не отставала. Сделал петлю, подрезал свой след — вышел на свою лыжню. Видит на лыжне отпечатки лап росомахи. Ее повадки известны — любит подбирать подранков и с особой жадностью пожирает падаль. Она выносливая, от нее не уйдешь и на лыжах. Собаки не было. Пришлось заложить в патронник картечь. Спасибо сойке, подсказала — выбросил беляка на лыжню, а сам в засаду…

Росомахи и рыси порой выходят на лежку лосей и маралов.

Рысь — лесная кошка метровой длины обычно выбирает себе в жертву рогача. Вопьется когтями в шейный лен, и считай — конец рогатому красавцу. Если он попытается сбить хищника рывками под низкие сучья или начнет кататься по земле, то рысь ближе прижимается к рогам, и они становятся ее защитой. Не может рогач сбить рысь со своей шеи — мешают рога… И украшение, и гордость оборачиваются для него гибелью.

Таежная природа требует от охотника постоянной готовности к суровым испытаниям. Так, однажды поздней осенью после ночевки под пихтовым шатром Михаил Иванович направился к соболиной горе. Вскоре его собаки — лайки по кличке Лиска и Вулкан взяли след. И ушли так далеко, что их голоса стали теряться. Хитрый баргузин «черная молния» завлек их в густой пихтач и затаился, пересчитав несколько вершин по воздуху. Он умеет замирать на дереве так, что собаки не могут уловить его запаха. Лиска уже перестала тявкать, но азартный Вулкан не унимался, продолжал звать хозяина, как бы выговаривая: «Вижу, вижу, вот он, вот!» Азарт — право охотника. Пока Михаил Иванович пересекал долину, небо заволокло сплошными тучами. Весь свет превратился в белую мглу — повалил снег кудрявыми небесными стружками. Вскоре в этой белой мгле утонул голос Вулкана. Перед глазами сплошная стена непроницаемой белизны, хоть стой, хоть приседай перед ней, чтобы не натолкнуться глазами на сучки и коряги.

Собаки заблудились в снегу. Михаил Иванович остановился, развел костер, запарил чай. Прошло некоторое время, и из снега показались уши Вулкана. Усталый и огорченный, он шел на запах дыма. За ним Лиска пробиралась едва-едва, тоже тоскливая, даже хвостом не вильнула. Дело усложнилось — собаки по такому снегу вперед не пойдут, значит, надо самому выбирать кратчайший путь к избушке — два длинных десятка километров. Надо экономить запас провианта. Выдал себе четыре сухаря и по два собакам. Лиска взяла. Вулкан отвернулся, дескать, прибереги, хозяин, эти сухари на всякий случай, а может, опять осердился на хозяина. Такой же фокус он выкинул в начале осени: часов пять держал бурого медведя на кедровой горе, призывно требовал к себе на помощь охотника, но охотник прошел мимо, не было у него в патронташе жаканов, шел за белкой и рябчиком. После этого Вулкан трое суток не брал из рук Михаила Ивановича ни хлеба, ни мясных косточек таежной дичинки. Помирились только на удачном выходе за соболем.

За ночь кидь заровняла мелкие кустарники. Вся тайга оказалась в снежном плену. Толщина снежного покрова выше пояса. Выбиваясь из сил, Михаил Иванович добрел, как ему казалось, до знакомого распадка, но вскоре установил, что ошибся. Пришлось сделать крюк и коротать еще одну ночь под деревом. Продукты кончились. Пробиваться сквозь затвердевший снег становилось все труднее и труднее. Собаки последовали за ним по снежной траншее. Это были длинные и трудные подъемы и перевалы. Порой думалось — конец, закрывай глаза и прощайся с охотой навсегда, но, ощутив за спиной горячее дыхание собак, снова поднимался. Точнее, его поднимала Лиска. Она не давала лежать, дышала в уши, лизала руки, брала в зубы рукав, и глаза ее говорили: «Лежать нельзя, нельзя!» И разве можно было после этого соглашаться с усталостью — предательство.

— На четвертые сутки я, уже обледенелый и обессиленный от голода, — продолжал Михаил Иванович, — увидел вершины трех знакомых мне кедров. Под ними моя избушка. Обрадовался я, обрадовались мои собаки. Подняв морду, весело залаял Вулкан. Облаял глухаря, которого будто сама природа посадила на вершину кедра возле моей избушки. Посадила вроде понаблюдать за мной и позабавить собак. Потер глаза, взвел курки, прицелился, нажал спусковой крючок — и глухарь рухнул на крышу избушки: бери, ощипывай и закладывай в котел… Возвращение в тот день в избушку означало для меня возвращение в жизнь. Чай, малиновое варенье, сухари, затем варево из глухарятины, потом сон и снова — здравствуй, кедровое царство!..

— Это та самая избушка, от которой остались только обугленные столбики? — спросил я.

— Да, та, — ответил Михаил Иванович.