Падай, ты убит!

Каждый при желании и для своей головы может найти такое место, только тут не воспользуешься чужим опытом, нужно поискать свою позу, свой наклон головы, взгляд. Поймайте все это, совместите и, пожалуйста, — будет у вас и оскорбленность, и светское пренебрежение, и даже кой-какою превосходства добьетесь. Только вот зачем вам это? Почти наверняка можно сказать, что куда чаще понадобится выражение скорбное, поза покорная, взгляд смущенно-податливый, чтоб, не дай Бог, не заподозрили в вас гордыню и уважительное к себе отношение — тогда-то и посыплются испытания. Так что гордость прячьте. Смешливость и смышленость тоже придется подавить. Позволительна признательная улыбка, себя выставляйте глупее и несчастнее, взор потупляйте, под мышками чешите, в носу ковыряйте, носком туфли землю царапайте — это самое надежное. И будут пособия, дачный участок выделят, ребенка в детский сад запишут, в очередь на квартиру поставят — глядишь, к концу тысячелетия и получите. Хотя мы-то с вами прекрасно знаем, что не быть тому, но ведь главное — надежда. И засыпая, уже одной ногою в сладком сне, вы сможете вообразить, как сбудется обещанное, свершится задуманное, воздастся заслуженное...

Но надо предупредить доверчивого читателя — не сбудется, не свершится, не воздастся. Что делать, такое у Автора сегодня настроение. Исполком отказал в квартире, в детском садике пригрозили дите отчислить, в Союзе писателей из кабинетов слышны зычные лживые голоса, опять повестка в суд — тетя из Анапы никак не успокоится, честь ее, видите ли, воровская порушена...

Ну да ладно, тут бы с Федуловым разобраться.

— Говори, Федулов, слушаем тебя!

— Я все сказал! Письмо писал я, шутки ради. Но сперли его у меня и отправили куда надо. А кто у нас по столам шастает, кто все интересуется нашими мыслями да боится, чтоб не продались мы да про благо народное не забыли... Это мы знаем. Посмотрите на конверт! Чей почерк? Ну?! Смотрите! Сличайте! Открытки к праздникам получаете, догадаться не трудно! — Федулов подпрыгнул и сел на перила. Резиновые сапоги остались стоять на полу, федуловские ступни тонули в голенищах, от чего ноги его казались необыкновенно длинными и тощими, а покрасневшие коленки, как никогда, напоминали угластые куриные тушки венгерского производства.

Васька-стукач деловито внес на террасу чайник с кипятком, смахнул со стола крошки и, возвращаясь на кухню, мимоходом бросил взгляд на конверт, который беспомощной бабочкой трепыхался в сильных пальцах Ошеверова.

— Адуевский почерк, — сказал он вроде про себя и, не останавливаясь, пошел дальше своей дорогой, возиться по хозяйству, помогать Вале угощать гостей. — Мелкий, но с гонором почерк, — донеслось уже из сеней, — весь в хозяина.

Мощно скрипнув пружинами Шаманьего дивана, Адуев поднялся, шагнул к Ошеверову, вырвал у него из рук конверт и искоса, чтоб не подумали, что он придает слишком уж большое значение брошенному обвинению, взглянул на адрес.

— Похож, — сказал Адуев и подошел ближе к лампочке. Еще раз всмотрелся в почерк, исподлобья глянул на замерших в ожидании друзей, вернул конверт Ошеверову. — Похож, — сказал он, уже сидя на диване.

— Сильно похож? — спросил Ошеверов сочувственно.

— В самый раз.

— А как понимать?

— Вот так и понимай. Голова есть — соображай.

— Вот и соображаю! — обиженно крикнул Ошеверов. — Васька сказал, что почерк на конверте твой, да ты и сам не отрицаешь... Что же тут соображать?

— Подожди! Дай подумать.

— Думай, Ваня, думай, — обронил Шихин.

— Я думаю не над тем, как выкрутиться, — тяжело сказал Адуев. — Как это могло получиться?

— Значит, на конверте твой почерк? — уточнил Ююкин.

— Мой.

— Это уже кое-что, — пробормотал Васька-стукач, появляясь с чашками. Васька обладал способностью сразу включаться в разговор, попадая к его середине, а то и к концу. Казалось, он слышал все до единого слова, еще приближаясь к Одинцову на электричке или подлетая к Внукову на самолете. — Это уже кое-что, — повторил он, скрываясь в сенях.

— А ведь я не врал, не врал! — возопил Федулов, спрыгивая в сапоги. — Злодей не тот, кто написал глупость, а тот, кто ей ход дал! А кто ход дал, мы знаем!

Адуев угрюмым взглядом отодвинул Федулова от себя, и сколько тот ни пытался снова выйти на середину террасы, он не смог этого сделать. Какая-то невидимая волна стояла на его пути, отбрасывала назад, загоняла в угол. Федулов раскачивался в сапогах, как комнатный цветок в глиняном горшке, но сдвинуться ему не удавалось.

— Я что-то не понял, — проговорил в тишине Монастырский, который до сих пор молчал и лишь переводил взгляд с одного на другого. — Тут было сказано, что кто-то из нас имеет обыкновение лазать по чужим столам...

— Ну я сказал, я! — закричал из дальнего угла Федулов, все еще не в силах оторвать сапоги от пола.

— О ком?

— Тот знает, о ком я сказал! — дерзко выкрикнул Федулов. — Знает! Понял?!

— Но я тоже хочу знать...

— Адуевская привычка, — пробормотал себе под нос Васька-стукач, внося тарелку с нарезанным хлебом.

— Я?! — повернулся к нему Адуев. — Я у тебя что-то взял из стола?!