Падай, ты убит!

— А ты думал, конец, да? — спросил Ошеверов будничным голосом. — Нет, еще не конец.

— Чего ж ты упал?!

— Для Игореши гастроль даю. Он, похоже, еще не видел, как падают убитые им люди. Пусть посмотрит. Авось приснится ему когда-нибудь это утро.

Шлепая высокими сапогами, Федулов мотнулся к лежащему Игореше, поднял ружье и понесся назад, рассекая коленками траву. В промокших розовых рейтузах вид у Федулова сделался совершенно неприличным.

— Идите, поднимайте его, — с царственным жестом велел Ошеверов. — Настала моя очередь. Я жизнью рисковал и заслужил право на выстрел.

Услышав голос Ошеверова, самый громкий и уверенный, Игореша поднялся на четвереньки, перебирая руками вдоль ствола, распрямился. В светлом костюме, несколько поблекшем от событий этой ночи, Игореша хорошо выделялся на фоне темного дуба.

— Отойдите! — властно приказал Ошеверов. — А то как бы чего не вышло... — Надломив ружье, он зарядил его. Уперевшись спиной в ствол, прижав приклад к плечу, Ошеверов принялся нащупывать стволом фигурку Игореши. Но, уже прицелившись, вдруг опустил ружье.

— Может, заявление сделаешь? Кому Селену завещаешь? А то ведь к любому пойдет, а?

Игореша прислонился спиной к дубу, откинул голову и закрыл глаза. Руки его висели, но он, зная, что лучше бы прикрыть грудь, был просто не в силах поднять их. Ухватившись пальцами за складки коры, Ююкин, кажется, хотел одного — удержаться, не упасть. Лицо его было мокрым не то от росы, не то он слез. Костюм его потерял всякую форму, выглядел пятнистым и сейчас мало чем отличался от маскировочного комбинезона. Друзья стояли поодаль в скорбном молчании, может быть, только сейчас начиная понимать бессмысленность происходящего.

Последним замечанием Автор не столько смягчает вину Игорешиных друзей, сколько пытается снять с себя будущие обвинения — они могут остановить рукопись. Упрекать Автора можете в чем угодно, он привык, даже не всегда это замечает, а вот рукопись не трожьте, она не виновата, пусть идет своим путем.

Выстрел Ошеверова прозвучал куда громче первого. Может быть, порох в патроне сохранился лучше или ружье обретало боевую форму, но, как бы там ни было, снова с хриплой руганью взлетели вороны над одинцовскими мусорными ящиками, взвизгнув, не успев захлопнуть двери, унеслась, покидая опасное место, электричка, залаяли беспородные одинцовские псы, взвыли любвеобильные предрассветные коты на крышах сараев, и, набирая скорость, понесся на звук выстрела милицейский газик.

Игореша вздрогнул, медленно присел на корточки и замер. Прижавшись лицом к дубу, он беззвучно плакал, и слезы, стекая с немолодых уже щек, покрытых ночной щетиной, капали на дубовую складчатую кору и впитывались в нее навсегда.

— Падай, Игореша, — пробормотал Митька вслух. — Падай... Ты убит. Тебя больше нет.

И тут все увидели, как от калитки дома, обгоняя робкую, растекающуюся в тумане тень Кузьмы Лаврентьевича, бежит Селена в своих роскошных, как знамя, бархатных желтых штанах, отяжелевших от влажной травы. Растолкав всех, она опустилась перед Игорешей на колени, взяла его бесчувственное лицо в красивые свои ладони и принялась целовать те самые щеки, которые, как уже говорилось, покрылись за ночь седой клочковатой щетиной.

— Жив, жив... — повторяла она, совершенно счастливая.

— Надо же, — озадаченно проговорил подошедший Ошеверов. Из граненого ствола оружия в его руках все еще струился дымок справедливости и правосудия. — Оказывается, даже Игорешу может полюбить вполне порядочный человек. О чем это говорит, Митька... Мы любим потому, что сами хотим любить, а уж вовсе не потому, что кто-то этого достоин... Волоки его, Селена, домой, отпаивай теплым молоком, давай читать произведения высоконравственные и нравоучительные. Пушкина пусть читает в постели, Лермонтова — те ребята знали толк в подобных мероприятиях. Ты уж не имей на меня зуб за обидные слова, иначе я никак не мог его расшевелить. Своего достоинства у него нет, хоть нашел в себе силы за твое вступиться. На это его хватило... Ненадолго, правда.

— Как ты смеешь... — слабым шепотом возмутился Игореша. — Как ты можешь так говорить...