Падающие тени

До чего же чеканутый Рихи и его идеи. Нахмурившись, я немного сбавил скорость, и колёса замедлили суетливое вращение. Нет, нужно придумать что-то более реальное, чем песня про мать.

Кстати, о чем поется в последней песне Инненштадт? Той самой, что играет на всех углах и вскоре будет транслироваться прямиком из головы Томаса в мою. Там что-то про собаку. Я не уверен точно, но кажется, так. Написать про собаку я тоже не могу. У Феликса был чудесный лабрадор. Куда они дели его после похорон? Без понятия. Так много вопросов – а я по-прежнему не знаю на них ответов. Задал бы их вовремя – сэкономил бы на терапевте.

Домой я еду по Котбуссер Дамм. Здесь меньше злобных велосипедистов: тех, кто едет без рук, читает книгу или пристраивается между машинами.

Едва я миновал площадку для пляжного волейбола, как на город хлынул дождь. Через три минуты, впрочем, меня уже обдувало ветром, а к тому моменту, как я подъехал к «Kebab Baba», вся одежда уже была сухой. Потому-то я и не смотрю прогноз погоды. К чему запоминать её сменяющиеся каждые двадцать минут настроения. Это же Берлин.

Внутри кебабной было полно народу. На уличных скамейках люди тоже сидели вплотную. За прилавком – как всегда в это время – был Фатих Кутлу. В 68-ом году, когда ФРГ испытывала острый дефицит рабочих рук, его отец приехал в Берлин работать на стройке. Ему было всего восемнадцать, но к тому времени на родине он уже пережил дефолт, кризис и военный переворот. Фатих родился уже гражданином Германии, но национал-социалистов это мало интересовало. Они частенько портили краской витрину Фатиха, а однажды вечером даже бросили камнем в стекло. Фатих относился ко всему философски, к этим хулиганствам в том числе.

«Когда-нибудь они найдут свое место в жизни и успокоятся», – говаривал он, смачивая тряпку очередной порцией растворителя.

Я люблю с ним болтать. Кебаб от Фатиха я тоже люблю, но если бы его готовил и продавал кто-то другой – с менее добродушным лицом и мыслями – я бы не помогал ему отдраивать краску с витрин.

Фатих машет мне через окно. Я киваю в ответ и отъезжаю от кебабной. В метрах двадцати через дорогу киоск, в котором я регулярно покупаю по три-четыре газеты. Продавец – Штефан Засс, возможно, видевший Гитлера своими глазами – всегда одобрительно кряхтит. Его правнуки не читают газет, поэтому я его идеальный «правнук». Штефан стоит у прилавка с 75-го года. О том, что стена пала и Восточного и Западного Берлина больше нет, он узнал, как всегда, из газет. Вечером 9 ноября мимо его киоска в сторону КПП пронеслись десятки людей. Штефан им не поверил. А наутро прочитал все в газете.

С памятью у мужчины уже особые отношения, но он записал названия «моих» газет и всякий раз подает мне их, не дожидаясь, пока я раскрою рот. Мне неловко за такое внимание. Поэтому в прошлое Рождество я оставил с его стороны прилавка подарок – галстук. Куда бы я ни направлялся, я прохожу мимо его киоска: убедиться, что Штефан Засс в здравии и на своем месте. Когда я в Кельне или – как бывало раньше – в туре, я прошу Фатиха наведаться к Штефану. Так я знаю, что у обоих все в порядке.

Газеты я вычитываю от первой до последней строчки. Иногда попадаются интересные случайные фразы – их можно использовать в песнях. Лучшие я сразу выписываю, а строки с потенциалом подчеркиваю текстовыделителем, чтобы когда-нибудь вернуться к ним. С интернетом такую штуку не проделать, да и шуршать газетной бумагой в поисках нужного выпуска как-то приятнее: успокаивает. Я делаю так последние года три, когда покупка газет стала ерундовой тратой.

Если бы я все еще жил в Кельне, то в еженедельной газете я бы натыкался на статьи о Карле и ее галерее. В Берлине о ней пока ничего не знают, разве только то, что в ее галерее я, Аксель и Густав записывали свой первый альбом. На всю свежую газету была лишь маленькая заметка об открытии сегодня второй ее галереи в Кройцберге. А вот Карла наверняка каждый день натыкается на упоминания обо мне: радио, телевизор, социальные сети. Иногда я думаю, читает ли обо мне мать? Или это только я хочу найти хоть какое-то упоминание о ней в газетах? Иногда мне кажется, что я не перенесу новость о том, что мать совсем меня не искала. А иногда кажется, что не удивлюсь. Если ей не нужен был тринадцатилетний Винфрид, зачем ей двадцативосьмилетний? Лучше пусть не читает. Достаточно того, что читает Карла.